Строптивица была засажена в «холодную» при волостном правлении.
Забившись в темный угол, дядюшка Аким рассказал свою историю. Незадолго до начала войны задолжал он богатею Ферапонту Кузьмичу сотню целковых. Осенью срок векселя истек... а долг отдан и отработан лишь на тридцать рублей.
— Люди добрые, да разве ж то моя вина? Не я же эту самую войну выдумал! Когда занимали, в семье было двое мужиков — я да сын Василий. Трудно ли, легко ли — с божьей помощью, как-никак, перебились бы. А тут тебе — война! Василия забрали. Ушел Василий отечество защищать, четырех мальцов оставил.
Ну-ка, папаша, заработай на всех. Сколько я говорил Ферапонту Кузьмичу: «Война ведь! Мой сын тебя, толстяка, защищает!» А этот жмот, кулак, кровопивец этакий, одно заладил: «Не отдашь вовремя — имущество распродам!» — «Бога, говорю, побойся, мало у тебя добра, что ли? Не граф ты, мужик такой же, как я...» А он объясняет: «Тыщу лет назад и графский предок мужиком был... только чуть поумнее прочих мужиков — вот как я теперь поумнее тебя». — Седой дядюшка Аким рассказывал всхлипывая. — Распродали имущество, как раз вечером, под рождество. Коровку продали и телушку. .. Еще не хватает, чтобы вексель выкупить. Сноха причитает: «Продайте моих малых детушек... по полтине штука, по полтине штука». Сами понимаете — умом рехнулась. А я отозвал Ферапонта Кузьмича и говорю ему: «В эту ночь в Вифлееме сын божий родился. Даже в окопах священники приговаривают: «Мир на земле, в человецех благоволение». Эх, Кузьмич, ты еще похуже, чем германский Вильгельм! Ну, ежели так, пусть тебя бог покарает! Ты семью солдата разорил... теперь берегись! Сгорит и твое разбойничье гнездо». Чего ж, каждый мужик так бы сказал. С самых древних времен обычай такой ведется — стращать. Прошла неделя, и сгорел сарай у Ферапонта Кузьмича. Меж соседей поговаривают: самогонку гнали в сарае. Сами перепились... искорка в паутину и залетела. А может, папироску непо-тушенную в сор обронили. А кто виноватый оказался? Опять Серко виноват! Вали что попало к Серко в телегу — Серко вывезет...
Николай Павлович о своем проступке умолчал. Закуривая за папиросой папиросу, он шагал от окошка до дверей и обратно, считая шаги. Закончив сотню, клал на подоконник соломинку; покончив с тысячей, завязывал на ниточке узел. Акулина прошептала мне, что Николай Павлович недавно перешагнул за тридцатую тысячу. Я боязливо взглянул на фельдшера: неужели... неужели...
Словно разгадав мои мысли, фельдшер остановился:
— Да, вот мучаюсь... не могу заснуть... Хоть бы брому, чтобы успокоиться... упасть, заснуть и проснуться, когда война окончится... — И он зашагал опять.
Девушка потихоньку рассказала мне: к Николаю Павловичу обратилась стасевская помещица, чтобы тот впрыснул ее мужу лекарство, расстраивающее сердце, — тогда врачебная комиссия признает его негодным к военной службе. Николай Павлович возмутился: «Ага, все вы господа такие!» Бац! —телеграмму генералу. А стасевская помещица тоже не из пугливых. Бац! — телеграмму другому генералу: Нечаев, мол, подговаривал ее мужа не идти в армию... обещал вредные для здоровья порошки. Помещику хоть бы что... помещик каждый день выезжает на охоту, а Нечаев, любимец всех крестьян, — за решеткой!..
Акулина все шептала и шептала. Ей давно не хватало собеседника.Наступила ночь. Горести и заботы осилили и седого дядю Акима и девушку. Они спали, беспокойно ворочаясь с боку на бок, стонали во сне, но все же спали. А Николай Павлович и в темноте вышагивал и считал, считал, считал... В эту ночь мне тоже не удалось заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139