«Ей-богу, сейчас опрокинется».
— Здравствуйте, де... — он сам смутился, но мы дружно закричали: «Здравствуйте, ваше высокоблагородие!»
Сначала это показалось нам веселым занятием, но Митрофан Елисеевич заставил повторить приветствие раз двадцать. Так он поступал, когда в диктовке бывали ошибки: задаст ученику пятьдесят раз переписать слово. Раз десять правильно напишешь, а потом идет ошибка за ошибкой. И в этот раз в конце концов нам надоело орать. Кое-кто начал кричать совсем другое, и учитель в отчаянии признался, что он не в состоянии ничего понять. К нам в класс вошла Зинаида Ивановна:
— Друзья, вы мешаете заниматься.
— Да в уме ли вы, Зинаида Ивановна! Какие сейчас занятия? Бросайте все! Вы там забавляетесь всякими чистописаниями и совсем не думаете об инспекторе.
— Помилуйте, что тут особенного? Перед концом занятий я скажу детям, как надо здороваться, когда войдет инспектор, вот и все.
— Без репетиции? Как старший по школе я приказываю вам сейчас же приступить к репетиции! — Голос Митрофана Елисеевича прозвучал, как грозное предупреждение.
Он никогда не разговаривал с Зинаидой Ивановной таким тоном. Видно, уж очень велик был страх перед инспектором. Зинаида Ивановна улыбнулась и пошла обратно к себе, а мы продолжали орать.
Накричавшись до хрипоты, Митрофан Елисеевич посмотрел вокруг и будто впервые увидел помещение школы:
— Боже мой, что за пол? Ну на что это похоже? Наследили, нагрязнили... Не понимаю, как можно здесь учиться!
А нам откуда знать? Можно учиться или нельзя — это дело учителя. Но Митрофан Елисеевич изумлялся, будто мы были виноваты во всех неполадках.
Мне он велел тотчас же сбегать за Иваном Ивановичем Тот только проворчал, что за два рубля в месяц он не станет надрываться. И так уж учительница его замучила—неделю назад заставила вымыть первое отделение. Все радуются: хорошая, добрая учительница, а послушали бы вы, как она отчитала инвалида русско-японской войны! Теперь вот Митрофан Елисеевич начнет
тоже привязываться — этак человеку некогда будет вздохнуть. .. Да и какой толк в мытье? В одном углу вымоешь — в другом наследят!
Иногда на Ивана Ивановича находило такое, что нельзя было понять — то ли он пьян, то ли у него разболелись старые раны и боль затуманила рассудок. Не выяснив, придет Чвортек в школу или не придет, я пустился в обратный путь. Учителю сказал мнение Ивана Ивановича: мой или не мой, все равно толку не будет.
— Я тоже так думаю, но ничего не поделаешь: инспектор!
Только теперь учитель увидел, что у нас нестриженые, всклокоченные волосы, грязные уши и руки. Правда, и раньше, трепля и теребя нас, он иногда говорил:" «Экий сорванец грязный!» Но в связи с приездом инспектора мы еще узнали, что ходить в школу грязным нехорошо, эх, как нехорошо!
Митрофан Елисеевич чувствовал себя несчастным. Чем больше он разглядывал нас, тем бледнее становилось его лицо. Наконец он громогласно объявил, что необходимо сейчас же всех лохматых остричь, и послал Алешу Зайцева за хромым деревенским портным, у которого была машинка для стрижки волос. С порога он вернул посланца и велел забежать на обратном пути к Андрюше Добролюбову. Его уже несколько дней не было на занятиях. Все знали, что он простудился и заболел. Митрофан Елисеевич, должно быть, надеялся: а вдруг Андрюша выздоровел — тогда было бы кем похвалиться перед инспектором.
Затем, нахмурив лоб и сдвинув брови, строго приказал явиться в школу в самой лучшей одежде, какую мы надеваем в большие праздники, идя в церковь, и предложил поднять руки тем, у кого есть кожаная обувь. Поднялось только четыре руки. Это очень огорчило учителя. Тогда он спросил, у кого есть хоть старые, совсем старые башмаки. Пришлось и мне поднять руку, так как материнские башмаки, хотя и совершенно негодные для носки, все же были в моем распоряжении. Обрадованный тем, что еще у одного ученика есть кожаная обувь, Митрофан Елисеевич велел мне сходить за башмаками.
Учитель уже раньше был бледен, а тут и я побледнел, да еще как! На дворе метель, а мне идти за рваными башмаками пять верст туда и пять обратно... Я пытался заикнуться, что живу далеко. Но учитель отрезал: ради инспектора все надо вытерпеть.
Вскоре пришел портной Аникеевич со свертком в руке. Митрофан Елисеевич отобрал шесть человек, самых лохматых, и попросил тут же их остричь. Нам казалось странным, что волосы можно стричь какой-то машинкой; поэтому еще пятеро выразили желание остричься.
Портной что-то шептал учителю, но так, что мы все слышали: теперь, как-никак, зима, ученики могут простудиться, если оголить им головы. Учитель отмахнулся от него, как от назойливой мухи: «Ради инспектора можно перенести еще большие неудобства, чем какая-то простуда».
Аникеевич принялся за стрижку лохматых. А мы с завистью смотрели на счастливцев, которые столпились около него, и восхищались чудесной машинкой, без ножниц стригущей волосы. Вскоре роли переменились. Машинка рвала волосы вместе с корнями! Недавние счастливцы стонали и охали. Портной объяснил, что в ней не хватает двух зубчиков. Появился учитель и, нахмурившись, сказал, что такое малодушие накануне приезда инспектора возможно только в аничковской школе.
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139