Никто не откликнулся. Тогда она стала грохать кулаком, точно скликая на пожар. Пес, лежавший возле хлева на соломе в опрокинутой кадке, залился ожесточенным лаем.
В окне мелькнуло что-то белое, в переднюю прошмыгнул человек.
— Чего тебе надо? — прозвучал за дверью сердитый голос.
— Дядюшка Швендер, куда ты моего старичка девал? Отдай! — попробовала пошутить бабушка. — Он, бедняга, может быть, в риге и остался... Притомился, залез куда-нибудь в очесы... Давай фонарь и ключи — пойдем посмотрим.
— Еще чего придумаешь... сорока! Дам я тебе ночью ключи! Поищи дурака в другом месте! Пошла спать! Из-за этого бездельника нечего с ума сходить... Жену перепугала... да и я, болтая с тобой, насморк схвачу.
— Дядюшка Швендер, послушай...
— Каждый мало-мальски порядочный человек...— заговорил я.
— Да я и слушать не хочу!—Швендер начал выходить из себя. — Не скулите здесь! Ночью дам я им ключи. .. Как бы не так! Если через минуту не уберетесь, открою форточку, стрелять буду... — Бормоча проклятия, хозяин прошлепал в комнату.
Мы с бабушкой угрюмо молчали. Отворилась форточка... Как разозленная оса, прижавшись к стеклу, заверещала Швендериха:
— Марш отсюда, марш! Этот старый шут нам не нужен. Лен только портить горазд. Подпрыгивает с трепалом, как мартышка! Ни силы, ни ума... Убирайтесь, убирайтесь! Пусть больше к нам и не показывается!
На обратном пути заглянули еще в баню к Андрушке. Нигде ни следа. Может, напросился к кому-нибудь ночевать. ..
Рассветало, небо было чистое; вставало яркое, радостное солнце. Бабушка сердилась:
— Разве можно своих родных так беспокоить? Пора уж хоть от какого похмелья проспаться...
— Где мать?— спросил я, когда вернулись домой.
— Хотела сегодня в Богушевск сходить. Неужели без завтрака ушла... ни слова не сказала... А может, деда на сеновале ищет...
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти. Нахлынули воспоминания, как теплые прибрежные волны.
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139