Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты! А поэт, одаренный талантом, в юности пишет в дамских альбомах, а затем —в толстых журналах и альманахах.
Не такой представлялась мне беседа с ценителем поэзии. Хотелось поговорить подробно о некоторых стихотворениях. Да куда там! Все же я спросил:
— А «Человека с топором» прочли?
Это была поэма о безземельном крестьянине Климе. С топором исходил Клим всю землю, рубил деревья, колол дрова, строил дома... весь век для других. Топор был для Клима всем — собеседником, другом, братом, кормильцем... Вот у Клима уже глаза слезятся, руки и ноги трясутся. Верный топор оказывает ему последнюю услугу — срубает для него нищенскую клюку.
— Чушь... профанация искусства,— сквозь зубы процедил Анашкин.
На этом кончилась наша беседа. Я не посмел и заикнуться, какое стихотворение подходит в Олин альбом.
Анашкин высокомерно откланялся.
Спустя неделю-полторы Радкевич потянул меня в темный угол:
— Зря ты полез со своими стихами к Анашкину...
Я вздрогнул, в горле запершило. С трудом прошептал:
— Он проболтался? Насмехается? А я просил его молчать...
Толя вздохнул:
— Нет, Анашкину не до насмешек. Мне кажется, он даже немного завидует...
— Чего же ты на меня тоску наводишь?
— Был я у них. Разговорились. Оказывается, отец Анашкина читал твою поэму «Человек с топором».
— Ну и что же!.. — Я храбрился. --- Краем уха слыхал, что его отец — культурный старикан.
— Слушай: сей седовласый муж как хватит кулаком о стол и пошел по твоему адресу: «Сонетов ищет! Гони его! Видно, этот тип хотел еще добавить, как мужик Клим идет на помещиков с топором, только побоялся сказать открыто. Мерзавец!..»
Толя Радкевич закончил наш разговор грустным шепотом:
— Впредь остерегайся богатых свиней, причастных к культуре.
Глава XXVIII
«Заплатите мне рубль!» — Открытия. — Обувь, как у клоуна.
Как-то зазвал меня к себе наш делопроизводитель Пузыкин. Таинственно улыбаясь, он спросил, приготовил ли я плату за учение.
— Какую? — удивился я. — Разве меня в этом году не освободят от платы, как обычно? Ведь я хорошо учусь, и по поведению пятерка.
Вдруг Пузыкин показал мне кулак и совсем по-гимназически сказал:
— Силепциум!
Как, и ему известна клятва гимназистов? Я ответил:
— Силенциум!
— Заплатите рубль, и я открою вам большую тайну.
В кармане трехрублевка — накануне с большим трудом получил ее у одного адвоката за обучение его сына математике.
Пузыкин спокойно сунул в карман мою трехрублевку и отсчитал Два рубля сдачи: один — кредиткой, второй — мелочью.
— Силенциум! Боюсь, что вы больше не получите стипендии, так как ваш покровитель околел.
— Что вы!—обозлился я.—Еще позавчера я встретил Веру Константиновну Чибур-Золотоухину на улице и поклонился ей.
— Не притворяйтесь таким наивным. Околела пегая собачонка Бобик, которую однажды ваш дядя вытащил из ямы. В высших сферах гимназии от меня нет никаких тайн. Должно быть, ни вы, ни ваш дядя не знает о сделке, происходившей два года назад. На вашу стипендию претендовал еще один мальчик... Я думаю, он был не глупее вас. У уважаемой госпожи Мармеладовой тогда служила кухарка, умевшая великолепно варить кисель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139