попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы. Она старалась убедить торговок, что в мире есть бог, а коли он есть — величайший грех за такую мягкую, такую дорогую шаль давать всего только один трехфунтовый кирпичик масла.
Торговка даже подскочила, услышав о боге: конечно, есть — кто же рискнет в этом сомневаться! Но она тут же добавила, что самый большой грех — давать за эту старомодную шаленку больше трех фунтов сливочного масла.
Наконец землячки обменялись: одна трясущимися руками отдала шаль, другая церемонно протянула масло.Старушка не могла успокоиться:
— Моя Эльза только что с постели поднялась. Просила чего-нибудь пожирнее. Хочется ведь выздороветь, окрепнуть, мира дождаться, возвратиться в Серпилс, на родину. Может быть, эта шаль ее спасет. — Рассказывая, старушка вертела в руках масло, завернутое в пергаментную бумагу.
— Да, матушка Скайдынь, масло хорошее... — ответила женщина помоложе.
Третья, самая молодая, вынула из кармана складной ножик:
— Иное дерево красиво выглядит, да сердцевина
у него трухлявая... Проверим!—Она разрезала пополам кирпичик масла.
— Ой! —отчаянно вскрикнула старушка и бросилась к возу. — Что ты мне подсунула? Совести у тебя нет, а еще латышка! Внутри сало да творог. Возьми свою мазь... отдай мою шаль!
— Какую это шаль? — переспросила торговка невинным голоском.—Ты, мамаша, должно быть, обозналась. Я тебя первый раз вижу. Эх!.. — Нагло глядя прямо в глаза старушке, она сочувственно вздохнула. — Много тебе лет, мамаша... неудивительно, что ум за разум зашел...
Старушка завопила еще громче. У воза начали собираться любопытные.
Хозяйка повернулась к соседней подводе:
— Минна, ты все время сидела здесь. Видела эту сумасшедшую?
— Нет, Розалия, она вон там крутилась, вокруг лавок с селедкой, — махнула та рукой, указывая за спину.
К матушке Скайдынь подошли ее знакомые. Самая молодая заговорила:
— Надо позвать полицию!
— Бросьте, сестры! Что вы скандал у моей подводы затеяли! Городовой за оскорбление засадит вас в каталажку к крысам.
Беженка боязливо попятилась:
— Что ты ей, бесстыжей, сделаешь... я не очень-то сильна разговаривать по-русски. Ни я, ни ты не сумеем полиции объяснить.
Розалия была спокойна: она знала, что полицейские найдут общий язык с теми, кто частенько подносит им стаканчик. Просто удивительно, как это городовой- еще не примчался!
Я протиснулся к спорящим женщинам, и, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнее, пробасил, как взрослый:
— Все ваши проделки я видел. Если вы честно не сочтетесь с этой бабушкой, тогда, черт побери... придется к мошеннице применить сто семьдесят вторую статью четвертой главы седьмого тома Уголовного кодекса, предусматривающую тюремное заключение на два
года или сдачу виновного на шесть лет в арестантские роты!
Мое вмешательство испугало Розалию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139