Витебчане считали чудом техники этот однопролетный мост. Впереди зеленел лиственный лес. Он напоминал узкую длинную тесьму зеленого бархата, пришитую к широкой Даугаве.
— Роб, — спросил дядя щурясь, — о чем ты сейчас думаешь?
— Во-первых, о том, что Давис Каулинь хвастун, именует себя стариком, а выказывает силу юноши. Во-вторых, не затем звал он меня, чтобы прокатиться по Даугаве. Нет, наверное, на том берегу реки нас что-то ждет.
Вместо ответа дядя достал кз кармана массивные, старомодные часы:
— Вот купил на толкучке. Неделю промучился, пока привел в порядок. Стучат, как веялка... за сутки на семь минут вперед убегают. Да-а, —протянул он, — времени, пожалуй, хватит... Зачем, спрашиваешь, вытащил тебя за город? Решил проверить, не совсем ли оброс мой племянник мохом у себя в Рогайне.
Что имел дядя в виду, я так и не узнал. Он только отшучивался. Я замолчал, поняв наконец простую истину: как ни хитри, ничего не выпытаешь. Вдруг он спросил:
— Говорят, ты в тюрьме успел побывать?
— Соня Платонова рассказала?
— Что за Соня?.. — Дядя играл веслом. — А, та девушка из аничковской школы, которая тебе так нравилась. .. Нет, о тюрьме слышал из других уст, из каких — неважно.
— Ну да, это и есть конспирация, — пробормотал я.
— Ты еще помнишь что-нибудь о Рафаиле, Цирвисе и Трофиме? — спросил дядя, пропуская мимо ушей мое замечание.
— Еще бы! Студент сказал так: большевика собьют с ног, а он поднимется и опять крепко стоит.
— Кто их предал?
— Какой-то меньшевик «Последняя четверть». Дядя заговорил непривычно серьезным, глуховатым голосом. Мне почему-то показалось, что такие голоса бывают у солдат перед боем.
— Роб, а знаешь ли ты, кто такие большевики и меньшевики?
Конечно, кое-что знал... Но что мои знания? Я молчал, но в моих глазах светился немой вопрос. Дядя задумчиво продолжал:
— Заводскому пареньку я объяснил бы скорее, чем тебе. Да ведь я сам только недавно... и не так уж силен во многом. Что ж, на том берегу нас кое в чем просветят.
Лодка-тихо двинулась вперед. Не всем словам дяди я поверил: «Скромничает Давис Каулинь, говоря, что не силен».
То, что рассказал он о большевиках, врезалось в память на всю жизнь, как таблица умножения, которую я когда-то выучил в поле за полдня. Запомнились навсегда и колючие слова дяди о меньшевиках. Когда он замолчал, у меня вырвалось:
— А скоро будет революция? Дядя опустил весла в воду:
— Революция, братец, не летает по поднебесью, как птица, — жди, опустится или нет. Революцию будем делать мы сами... Вот ты все пристаешь, за что посадили твоего зубастого дружка из аничковской школы. Тебе и невдомек, как он работал. Сутками торчал в типографии, старшой нарадоваться не мог. Ну и зарабатывал Бобров немало и одевался щегольски. Как-то в праздники встретил на улице — о, люди добрые, поглядите: вот красавчик, как из сказки!.. Ага, ты уже хмуришься, засопел и думаешь, чего это дядя расписывает хозяйского холуя. Так вот, племяш, твой расторопный дружок успевал за ночь набрать украдкой листовку и между делом отпечатать на^американке». Один!
— Один?
— Ну до поры до времени все шло как по маслу, потом нашелся Иуда... продал и предал. Теперь Тихон в той камере, где ты тосковал... Но, как ни бьются жандармы, у него всегда готов ответ: «Сам набирал, сам печатал, сам листовки сочинял». Вот человек — кремень! А ты спрашиваешь, скоро ли будет революция!
Лодка плыла не спеша. Капли с весел падали медленно, как из бутылочки с лечебным зельем.
Я закрыл глаза: яркое солнце мешало сосредоточиться. Тихон, Тихон! Как ты там? Может, вышагиваешь вдоль камеры и считаешь шаги? Или, избитый до полусмерти, сидишь на скамье у изрезанного стола, раскачиваешься и тихо-тихо стонешь, как Цирвис?
— Между прочим, Роб, — прервал молчание дядя,— на одном из заводов мы потеряли замечательных товарищей, а меньшевики распускают слухи, будто их предал большевик Цирвис, будто из-за него на заводе аресты.
Я вскочил на ноги;
— Ну и подлецы!
— Осторожнее, не опрокинь лодку!
— Так вот, дружок, возможно, ты нам и пригодишься. .. Только сиди спокойно, а то мы оба пойдем, ко. дну.
Поверь: Давис Каулинь, которого ты почитаешь, как католик богородицу, камнем канет в воду. Да и ты, кажется, не из породы лебедей...
Мне было не до шуток, я молчал. Умолк и дядя.
Наконец мы пристали к южному берегу Даугавы.
— Смотри, племяш, с чужими ни-ни! Ни словом, ни кивком. Если родного дядю увидишь невпопад на улице, забудь на время, как его зовут, именуют, кем он тебе приходится, — сказал дядя.
Привязав лодку, дядя Давис вынул из-под сиденья сверток; в нем были хлеб и бутылка простокваши.
— Что за погодка! Роб, дыши поглубже! Сегодня даже камни пахнут медом.
В самом деле, благоухал каждый кустик, каждая былинка. Была лучшая пора перед сенокосом. Так и тянуло поваляться в траве под мирно шелестевшим раскидистым дубом.
— Ну, дачник, — дядя толкнул меня в бок, — пока солнце не превратило нас в спящих красавиц, двинемся-ка вперед.
Мы стали пробираться через кусты. На тропинке встретился железнодорожник.
— Не знаете ли, где растет паслен? — Дядя прищурил глаза. — Говорят, от него кашель проходит?
— Идите вон до того ясеня, потом повернете направо. Поторапливайтесь, пока другие не сорвали.
За ясенем мы натолкнулись на девушку.
— Скажите, где бы нарезать веников? Хочу попариться в бане.
— Вон в тех кустах... — Девушка показала рукой.— Не теряйте времени, пока лесник не пришел.
От удивления я разинул рот. Да это Соня Платонова! Конечно! Мне даже показалось, что она улыбнулась...
Я обернулся раз и другой. Там же Соня! .. Но что произошло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139