.. Потом узнаем — лежит пьяный на чужом сеновале... За ним теперь нужен глаз да глаз; однажды бабушка догнала его и отняла щетку для волос, которая в доме с незапамятных времен.
От отца все еще нет известий: то ли убит, то ли в плен попал Ах, уж лучше пусть убьют, чем вернуться таким, как Пауль Думбрайс, у которого обе руки оторвало гранатой...
Шуманам теперь тоже не везет: сам жалуется — видно, разучился жить. Хотел так же вот, как Тетер, пристроиться, сунул какому-то полковнику кучу денег, а тот со всеми деньгами словно в воду канул. Пробовал гнать самогонку, как Швендер, — котел взорвался, и его ошпарило. Мать видела, как Альфонсик учился запрягать лошадь: два раза надевал хомут и все наоборот. Разозлился— трахнул дугой лошадь по лбу; та, конечно, на дыбы, и тут оба бежать: лошадь — в конюшню, Альфонс — в дом.
Да, я ведь знаю аничковского лавочника Мухобоя? Этот тоже вошел в силу: через его руки проходит вся мука, весь керосин и весь сахар. Тетер совершенно открыто привез от Мухобоя три пуда сахару — у него пчелы, им на зиму нужен сахар. А мать два раза ходила в Аничково и получила только полтора фунта... Ведь я еще помню Ивана Ивановича Чвортека, старого школьного сторожа? Он теперь окончательно ослабел — выгру-
жал из телеги Мухобоя бочку с патокой, бочка упала и раздробила пальцы на ноге. Мухобой отвалил Ивану Ивановичу полтинник и заявил: «Благодари бога, что я тебя не отдаю под суд за плохую работу. Ежели нет сил, так нечего путаться под ногами! Зачем обманываешь хозяина!»
Самое главное было в конце длинного письма. Мать просила, чтобы я пожаловался высшему начальству. Соседи тоже ей сказали: «Матушка Задан, у тебя умный сын, пусть он напишет прошение самому губернатору!» Эдите Ранцан вчера вечером прибежала в слезах: Швендер, этот живодер, всю колонию утопит в своей поганой самогонке! У него бражничают урядник и волостной старшина... Для них он прямо ангел, для других настоящий черт. Пусть Роб сообщит городской полиции — может быть, она сумеет с ним совладать. И затем Иван Иванович покорно просит, чтобы Роб поговорил с каким-нибудь адвокатом: неужели не найти управы на подлеца Мухобоя?
Исписанные прямыми буквами листочки долго белели в темноте на досках стола. «У тебя, матушка Задан, умный сын...» Ах, этому сыну сегодня окончательно стало ясно: нет на свете справедливости!
На следующее утро в ушах гудели шершни, правую ногу вдруг скрючила судорога...
Я сжал голову руками. Эта великолепная гимназия изнурила меня, как римского раба. Всегда — как заведенная пружина. В теплые дни брюки спускай пониже, чтобы никто не заметил, что ты без носков. Зимой обертывай ноги портянками. Ох, эти тяжелые утра, когда портянки перевязываешь нитками и прикалываешь к кальсонам, чтобы кончики не вылезали наружу! Порой мыло на исходе — ну, и три шею, уши и ладони золой...
Вот как живет твой умный сын, матушка Залан! Чем он тебе поможет? Ну, хватит. Терзаться не стоит, а злобой и так давно полон. Я поднял голову. Быть может, сегодня остаться дома, плюнуть на уроки? И тут же судорога пробежала по лицу: трус, трус, Роберт Залан презренный трус!
В класс я пришел в такую минуту, которая могла стать для меня роковой. Сколько раз напоминали стипендиату «дамского комитета»: веди себя тише воды,
ниже травы. Как долго терзали меня тревожные сны, когда я запустил палкой по ногам кичливого паныча Доморацкого!
Теперь же я попал в дело более опасное. Гимназист нашего класса Левинсон — тихоня-пре-тихоня. Шутили: Левинсон книгами закусывает, на книгах спит. Кого он задевал? Никого. Кому он кланялся? Никому. Однако в классе его нередко задирали. Почему? Кто знает... И щенята часто лают и даже наскакивают на миролюбивого пса.
Итак, захожу в класс и вижу: чванливый пакостник Шостак-Мусницкий подкрался к Левинсону и налепил ему на нос промокательную бумагу. Тот только плечами пошевелил, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
Я вступился:
— Как тебе не стыдно, Болеслав, совать другим в нос грязную бумагу!
Шостак-Мусницкий противно захихикал:
— Эта бумага почище его морды.
Мама, кто меня разъярил? Не твое ли письмо подлило масла в огонь? Э, да что там! В мгновение ока было забыто, что при первом же скандале меня исключат из гимназии, в которую пробился с невероятным трудом. Одним прыжком очутился я рядом с помещичьим отпрыском и схватил его за горло... Шостак-Мусницкий был сильнее меня, обучался боксу, но я так стиснул его горло, что он начал задыхаться... С трудом оторвали меня от негодяя.
Я дрожал как осиновый лист, в голове уже звенела мысль: «Теперь-то вышвырнут из гимназии, вышвырнут. ..»
Вдруг меня окружили товарищи, ко мне подходили и пожимали руку... Прозвучал чей-то голос: «Роб, мы не дадим тебя в обиду». Я же, спотыкаясь как слепой, направился к своей нарте. Да, я кавылял как слепой, но от сердца отлегло: не все в классе панычи, мне пожимали руку те, другие...
Об этом случае начальство не узнало. Самолюбивый аристократ побоялся переступить грозный закон: не сметь жаловаться! Правда, до моего ухода из гимназии мы не замечали один другого, словно находились на разных планетах.
Глава XXXI
Стихи. — «Соня!» — Латышское благотворительное' общество.
Два дня я все свободное время писал стихи на русском языке. Затем положил их в конверт и послал в редакцию губернской газеты.
Выйдя из дому, я блуждал по городу, пока не дошел до Замковой улицы — главной улицы Витебска. Город кишел прапорщиками и гимназистами. Зарябило в глазах, и я свернул на набережную. Неожиданно мне показалось, что у парапета стоит Соня Платонова—моя маленькая подруга из аничковской школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139