Куда пойдешь? В Аничкове с десяток Сидоровых. Разве в такой большой деревне можно стучаться у каждой двери: «Не приезжали ли к вам сваты?»
В этот день Иван Иванович пришел поздно, подвыпив, в шапке набекрень. О своей проделке он все-таки вспомнил и, хлопнув меня по плечу, повторил раз пять:
— Не горюй, Букашка, вытянем!
Он одну ногу разул и, не добравшись до второй, растянулся на полатях и тут же захрапел.Я обыскал все ящики и не нашел ни корочки хлеба. Так мы с Ниной легли спать голодные. Я улегся молча, а она долго всхлипывала.
Наутро хозяйка испекла лепешки и сварила грибную похлебку. Но уже в среду она стала удивляться, куда столько влезает в этакого малыша. Должно быть, пользуясь случаем, Букашка хочет отъесться за чужой счет. А з четверг заявила, что не виновата в опустошении моего мешка и пусть дальнейшие заботы обо мне примет на себя Иван Иванович. И своему-то ребенку нечего дать. Что ей, весь свет кормить, что ли? Она не станет заботиться о пьяницах.
У меня чесался язык ответить: в своей жизни я еще не выпил ни рюмки водки, а вот Марина Ефремовна в тот день действительно противно храпела на печи — как пьяная. Но Иван Иванович — и ему не дали поесть,— успокаивая меня, улыбнулся и сказал, что все это пустяки: нас накормят те, кто пировал во время сватовства.
Мы ходили из дома в дом, как нищие. Иван Иванович начинал с длинных-предлинных рассказов о сражениях в Маньчжурии, а потом сводил разговор к еде. В некоторых домах нас кормили, из других выпроваживали. Я удивлялся: неужели все эти люди опустошали мой мешок? Потому что до конца недели мы обошли по крайней мере домов двадцать.
Как тяжело было попрошайничать! Снова пришел понедельник, и хотя не слышно было больше о приезде сватов, но тем не менее моему мешку с припасами все чаше доставалось. Правда, он уже не опустошался целиком, как в тот раз.
С приближением весны в белорусскую деревню пришел голод; хлеб у всех стал такой, какой бывал в голодные времена. Так что ничего не поделаешь!..
Иван Иванович был неплохим человеком: он никогда не отрекался от своих проделок, только лукаво подмигивал, будто это всего лишь веселая шутка. Видя, что я угрюм и грустен, он успокаивал меня:
— Ну, много ли тебе надо, такому малышу?
Возможно, мне и в самом деле надо было меньше, чем другим детям моего возраста, однако я не мог жить совсем без еды. От недоедания начала кружиться голова и стало звенеть в ушах. Дома я ничего не говорил об этом —зачем? Отец, наверное, поругался бы с Чворте-. ком, и тогда живи где хочешь.
В конце концов я стал осторожнее. В мешочке, подвешенном на гвозде, я оставлял совсем немного хлеба, остальное рассовывал повсюду: и в хворост, и в солому, и оставлял в школе на пыльном, шкафу. Спрятать все в
одном месте я боялся. А что, если мой клад разнюхает кошка или собака?
Иван Иванович понимал, что я хочу его провести, но не сердился, а, подвыпив, даже хвалил меня за сметливость. Похвалы его мало радовали: приходилось есть, как вору, прячась по углам...
Через несколько дней нас постигла новая беда: не стало керосина. Не успевал Иван Иванович получить пенсию, как на него, точно вороны, налетали то лавочник, то сельский староста с требованием уплаты каких-то налогов, тс крестьянин, одолживший ему муку. На керосин не оставалось ни гроша. По вечерам мы часами сидели в темноте. Иногда хозяйка зажигала дымящую коптилку. Я придвигал книгу к самой коптилке, но свет нужен был всем — хозяин и хозяйка часто хватали коптилку со стола.
Однажды бабушка спросила, почему у меня такие красные глаза. Я собрался с духом и, рассказав решительно все, попросил отца дать полтинник на керосин, чтобы протянуть, пока дни станут длиннее. Но отец спросил меня, где растут полтинники. Я не мог ответить на такой вопрос и, разумеется, денег не получил.
Глава XXVI
Одиннадцатая беда. — Домашнее средство.
Бывает, в какого-нибудь маленького зверька стреляют десять охотников и не могут попасть; потом приходит одиннадцатый, хорошенько прицелится, и глядишь — зверек плавает в собственной крови.
Так и с Букашкой: избавился от десяти бед. Казалось бы, хватит с него, а тут подоспела одиннадцатая.Как-то я заметил, что с моими пальцами творится что-то. На них появились волдыри, которые стали гноиться и ужасно болели. Вначале думал: питание виновато, и из-за обычной робости никому ничего не сказал. Пробовал тереть волдыри мелом, глиной, мокрой тряпкой — не помогло. Вскоре с ужасом увидел, что все мое тело покрылось сыпью, волдырями и нарывчиками.
Я обвязал пальцы тряпочками и сказал, что ошпарил их. Но через несколько дней уже не мог ни встать, ни сесть. Иван Иванович однажды строго спросил меня, почему я стал во сне кричать. А в субботу, ночуя дома, я в испуге проснулся: возле постели стояла со свечой бабушка и с ужасом молча смотрела на меня:
— Бедный мальчик! Такой ужасной чесотки никогда не видала.И действительно, в нескольких местах мои язвы слились и были похожи на кровянистый студень. Все тело горело как в огне. Утром был созван семейный совет.
Отец произнес целую проповедь: о поездке к волостному фельдшеру и думать нечего — пятнадцать верст туда, пятнадцать обратно; этого от Ионатана нельзя требовать. Его нужно беречь для возки дров в Фаньково и для весенних работ. К тому же просто стыдно ехать к фельдшеру: кабы другая болезнь, а то — чесотка! Пусть лечат домашними средствами. Свою речь он закончил суровым приказом: «А к сестренкам не подходи ближе двух шагов!»
Бабушка истопила баню и несколько раз серьезно предупредила меня, чтобы крепился. После этого она влила в жестяное ведро деготь, селедочный рассол, добавила золы, еще каких-то снадобий, и мы отправились в баню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139