— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да! Я, быть может, сам еще того не сознаю, но я герой. Мало ли она читала о знаменитых людях, поднявшихся из низших слоев! И вот перед ней — один из них!
Чудесно, великолепно! Нет-нет, мы непременно должны в воскресенье встретиться! Оля быстро произнесла несколько французских фраз.
Вдруг она нагнулась, и мою щеку обжег поцелуй — первый в моей жизни. Затем она шаловливо засмеялась— казалось, зазвенел колокольчик — и, помахав рукой, исчезла, воскликнув:
— До свиданья, Ломоносов! Итак—в воскресенье...
Опьянев, словно шмель от аромата цветов, я шел и шел, не глядя по сторонам, не думая. Опомнился только, когда меня окликнули:
— Ты чего лезешь в грязь? Какими судьбами попал на нашу окраину? И на кого ты похож — бредешь, словно лунатик!—засыпал меня вопросами Вася У гол ев.
Мне стало стыдно, я долго подыскивал слова для ответа:
— Был на похоронах. Провожали коммерсанта Андрюшу...
Вася поморщился:
— Нашел кого провожать!.. Зачем ему было стреляться? Тогда уж мне впору семь раз повеситься, застрелиться и утопиться в реке, но я держусь и буду, держаться! А знаешь, какая у нас беда? Наконец-то удалось обзавестись новым утюгом — и что ты думаешь? Вчера вечером треснул. Матери опять придется мучиться со старым, из которого угли выпадают словно ошалелые. И все же ни мне, ни матери и в голову не пришло покинуть этот свет!
Глава XXI
Я ищу тупиц. — Господская игра. — Еще одна беда.
Весной лужи высохли удивительно быстро, и вскоре по улицам стали носиться столбы ныли. Гимназисты старших классов переживали напряженные дни: готовились к экзаменам.
У нас, третьеклассников, экзаменов еще не было: нас переводили по отметкам в табелях. Во втором полугодии «дамский комитет» опять внес плату за мое обучение, и все же я был удручен и мрачен.
Отец писал, что этим летом ожидается плохой урожай— озимая рожь выпрела под снегом, под яровыми размокла земля: кто знает, когда она просохнет, когда можно будет приступить к севу...
Отец больше ничего не сообщал, но я прочел между строк то, что не было написано: «И прошлой зимой тебе туго пришлось, в будущем надейся только на свои силы».
Пораскинув умом, пошел к Сергею Николаевичу Уральскому — единственному учителю, с которым можно было поговорить по душам. Поведав о своих неприятностях, я поглядел ему прямо в глаза:
— Что делать?
Уральский поднялся; мой рассказ взволновал его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139