В первой были широкие полати. Здесь спали «сам» и «сама», подросток-сын и дочь. Во вторую Тараканов впустил семью польских беженцев из Ченстохова — пани Ядвигу с малышами. В перегородке была когда-то дверь, но ее еще до войны выломал захмелевший гость. Дверной проем завесили такой реденькой материей, что для любопытных глаз, почитай, ее вовсе не было.
Но обитатели этой квартиры ничего и не скрывали друг от друга. Все у нас было на виду.
Как обычно, семья Тараканова расходилась спозаранку. Отец вместе с сыном — в дубильню, дочь — в начальную школу, мать — на работу без адреса. Не угадаешь же заранее, где потребуется вымыть пол, где ощипать гуся, где зарезать теленка...
Пани Ядвига работала дома на швейной машине — на кого зимой оставишь детей? Заказы доставала ей старуха крестная.
В обеих комнатушках было холодно. Казалось, что мороз проникает со всех сторон. Дверной наличник и потолок у наружной стены покрылись зернами инея. Окна обросли ледяными струпьями.
Я съел на завтрак ломоть ржаного хлеба, кусок селедки и головку лука. Соседка сострадательно покачала головой:
— Пан Роберт, у вас уже вторую неделю одна и та же еда.
Сочувственные замечания молодой женщины по поводу скромного завтрака я слышал не в первый раз. Она воображала, что юноше, еще недавно учившемуся в гимназии, полагается пить кофе или шоколад, есть жаркое и белые булки с изюмом. Ядвига долгое время зарабатывала свой хлеб в богатых домах — то как швея и горничная, то как прачка и стряпуха. Оттого в ее представлении слово «гимназист» было связано с чистым бельем, отменными кушаньями и господскими манерами. Часто она, сама того не зная, возбуждала во мне неприятное чувство, называя меня «паном» или «панычем».
— Сходили бы, паныч, к друзьям, — продолжала Ядвига, подавляя вздох. — Они вас, по крайней мере, покормят.
— Ах, пани Ядвига, — сказал я с притворным испугом,— не вводите меня в грех! Стоит подольше воздержаться от излишеств в еде, и я приобрету стройную фигуру и поэтическую бледность.
Соседка проворчала: «Гордый, что твой граф...» — и вернулась к детям. А я еще теснее нахлобучил шапку, застегнул шинель на все пуговицы, укутал колени полосатым одеялом и сел на пустой ящик. Осторожно раскрыв «Воскресение» Толстого, я сразу перестал замечать все окружающее.
Швея кутала детей во всевозможные одежки и размышляла вслух: «Как может книга согреть человека?».
Конечно, холод остается холодом. Услышав слова пани Ядвиги, я поежился. Но на помощь, как и всегда, пришло воображение. Я вспомнил рассказы о революционерах, осужденных на каторжные работы в краю вечной мерзлоты, книги о жизни путешественников по северным морям, где стены кораблей обледеневали даже изнутри... В квартире кожевника холодно, но в ней все же несколько градусов выше нуля. Не замерзнешь. И цинга тоже не угрожает, как открывателям далеких земель. А мой отец и другие солдаты? На фронте — вот где настоящий ад! В такую стужу солдаты сидят в мерзлых окопах, а над ними с ьоем проносятся снаряды и жужжат рои пуль.
И все-таки неприятно, что не удалось найти работу. На ржаном хлебе, луке и селедке можно бы протянуть долгие годы, но и для этого нужен заработок. В легендах, правда, говорится, что пустынники питались пчелиным медом и акридами. Но ведь я жил в городе, где больше ста тысяч жителей. И не было в нем ни акрид, ни бесплатного меда. К тому же мне с четырехлетнего возраста строго внушали:
«Ни один порядочный человек не сидит без дела, мальчик. Подмети комнату! Присмотри за курами, чтобы не поклевали огурцов! Снеси отцу воды напиться!» Нужно найти работу! Я глянул на свою изношенную шинель. Нет, в такую стужу в ней не сунешься на улицу; сиди уж там, где застал тебя резкий северный ветер.
— Пан Роберт, дайте, пожалуйста, спичек! Машинально нащупав в кармане коробок, я отдал
его соседке и опять склонился над книгой. Вдруг до сознания дошли слова Ядвиги:
— Владек, ты уже согрел пальчики, пусти к лампе сестренку... Франя, осторожней, не урони стекло.
Я медленно закрыл книгу. В соседней комнате дети по очереди грели у лампы тонкие, окоченевшие ручонки. Наставив малышей, как вести себя с огнем, мать стремительно бросилась на колени. С ее губ сорвался поток необычных молитв.
Мне невольно вспомнилась бабушка. Вот так же и в ее молитвах было больше упреков и угроз, чем смирения и покорности. Ядвига поминала то бога-отца, то бога-сына. Но чаще всего — Ченстоховскую богоматерь. Резко упрекала она матерь божью за то, что та никогда по-настоящему не выслушала Ядвигу Лужинскуго... Сжолько слез было пролито ею в ранней юности, до войны... Еще ребенком она нашла в кустах акации фарфоровую куклу и начала горячо благодарить матерь божью за такой чудесный подарок. Но не успела девочка отблагодарить силы небесные, как вдруг выскочила, словно сумасшедшая, пани помещица, вырвала из рук Ядвиги куклу, обругала девочку воровкой и дала затрещину. Й так всю жизнь: если богоматерь и посылала что-нибудь, то сейчас же отнимала. Когда Ядвига выходила замуж, у мужа была неплохая лошадь. Еле сыграли свадьбу — в ту же неделю лошаденка околела.
Не двигаясь, вслушивался я в молитву. С фанатическим увлечением рассказывала беженка о самых сложных событиях своей жизни, о которых в другой раз не поведала бы никому. Я застыл в изумлении, услышав, что только Владек — сын Ядвиги Лужинской, а Франю, чужую девочку, она нашла на краю пыльной дороги. Она даже не знала, польский это ребенок или еврейский. Снаряды немецкой тяжелой артиллерии проносились над головами беженцев, и Ядвига, ни минуты не раздумывая, спасла плачущую девочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139