Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139