Того Альфонса, который не окончил бы даже и трех отделений анмчковской земской школы, не будь у его родителей горшочков с медом и фунтиков масла. Мне кажется, ударь и в эту минуту топором по своим заскорузлым рукам —из них не брызнуло бы ни капли крови: вся она внезапно прилила к голове.
Альфонс учится, а я —нет. Этого неуча, эту глупую пробку учителя за хорошую плату все-таки чему-то выучили и обтесали настолько, что он попал в гимназию. Высокомерно сдвинув на затылок свою голубоватую фуражку с белыми кантами, он вертелся у лип, как попугай.
Давно ли, только прошлой весной на экзаменах, читал я бойко и звонко, чеканя слова; я единственный написал диктовку без единой ошибки. Оба инспектора (экзамены сдавали ученики шестнадцати школ) кивнули в мою сторону и сказали: «О, молодец мальчик!»
Но какой толк от инспекторских кивков, какой толк от похвалы нашего учителя Митрофана Елисеевича Воробьева, назвавшего меня самой яркой звездой аничков-ской школы? В это обильное и благодатное лето из моей памяти постепенно выветрятся знания, с таким трудом полученные в земской школе и за целый год занятий дома. А этот маменькин сынок шатается по полям и сбивает хлыстом головки цветов. Правда, не у одного меня такая судьба. Не учится и Андрюша Добролюбов. Весною Алеша Зайцев передал от него записку: «Тетя увозит меня в Могилев. Буду работать у столяра...» А Соня Платонова? Как хорошо она сдала экзамены — совсем недавно... И что же? Пошла в няньки к каким-то господам. Алеша Зайцев —этот так и не кончил школы: пасет стадо у Шуманов. А куда девался забияка Тихон Бобров? Видно, батрачит вместе с отцом в каком-нибудь имении...
На следующий день Альфонс притащился к нашей меже, напротив Заячьего болотца. В руках у него был все тот же хлыст: он, должно быть, воображал, что выглядит весьма молодцевато, а его выкрутасы очень уж красивы и люди долго будут о нем говорить. Я не удержался и сказал дедушке: «Ишь, надутый индюк!» Дедушка сделал мне знак глазами, предупреждая: «Тсс, уймись!»
Так и есть: он подбирается все ближе и ближе, словно желая услышать наши смиренные приветствия. Я отвернулся, залез в чащу кустов и засвистел, как дрозд,— пусть этот барчонок попробует так посвистеть! Но дедушке пришлось с ним поздороваться.
— Доброе утро, молодой человек! Куда это так рано? Как говорится, едва пробудился, сразу покатился; ни лица не умыл, ни носа не утер.
Хотя дедушка подсмеивался, поскольку время приближалось к обеду, мое сердце стеснилось ненавистью: Альфонс сам сюда притащился — почему же он первый не поздоровается?
А бедный дедушка не мог поступить иначе: я знал, наши опять в долгу у Шуманов — хочешь не хочешь, а кланяйся.
Трудно сказать, сколько я просидел в кустах. Меня одолевали злые мысли. Корчевать пни и копать канавы— тоже не позорная работа, но каждый, кто меня знает поближе, несомненно скажет: «Роберт Залан должен еще и учиться». Нет на свете справедливости!
Когда Альфонс Шуман убрался, дедушка, улыбаясь, спросил меня, почему я не подошел поздороваться и поговорить с бывшим школьным товарищем. В ответ я выкрикнул с яростью:
— Я этому франту переломаю ноги, если он еще будет шататься здесь и мешать работать!
— Ой, ой! — покачал головой дедушка. — Да ты настоящий волчонок!
Немного погодя он пустился в рассуждения: правда, от людей, вроде Альфонса, вряд ли есть польза. Хоть учи их, хоть не учи. Ведь вот бывают врачи, которые до тех пор мажут и ковыряют нарывающий палец, пока не отрежут больному всю руку. Есть и инженеры, которые еле успеют построить дом, а он уж разваливается. Так на свете устроено, и тут ничего не поделаешь.
Я понимал— дедушка хочет облегчить мою боль. Но напрасно! Она еще усилилась, хотя я и сам себе пытался внушить: «Тут ничего не поделаешь...»
Глава II
Тихий субботний вечер.— Можем ли мы учиться в гимназиях,— Снова дядя Давис.
Два дня у меня болели голова и грудь. Я еле притрагивался к еде, хлеб не лез в горло. И, когда дедушка звал меня послушать, как звонко поют жаворонки,- я ворчал:
— Это не наши жаворонки. Они из рощи Шуманов...
Но в субботний вечер, когда я собирался в баню, мое
сердце оттаяло, и на душе стало светлей Хотя я уже работал на корчевке пней, дедушка все еще не доверял мне носить ведра с кипятком. Поэтому я медленно шел за ним, помахивая пахучими вениками. Чудесен был этот субботний вечер, опустившийся на прогоны и тропы Белоруссии! На полях, как бы лаская друг друга, тихо шелестели зреющие колосья. На темно-зеленых лугах чуть слышно звенели колокольчики; может быть, это звенели кузнечики, а может быть, это был отзвук биения моего сердца — не хотелось думать об этом. Вдали, словно желая смягчить горести и обиды минувшей недели, успокоительно скрипели колодезные журавли.
Дедушка не спеша опустил на землю свою горячую ношу. Затем, откашлявшись, потер ногой об ногу, задумчиво посмотрел вокруг:
— Вот это урожай! Прямо жаль запихивать его в животы. Слушай, Роб, поговори с отцом... Не растет ли на этом льняном поле для тебя пальтишко? Не шелестят ли там во ржи страницы книг? А что ты думаешь о лугах? Глянь, даже полевица полна соку...
У меня в глазах потемнело. Дедушка продолжал рассуждать:
— Наконец-то можно будет вырваться из шумановской кабалы...
Отец все еще был для меня человеком, с которым не хотелось заговаривать первым. Но, казалось, вместе с хорошим урожаем и на его лице расцвела запоздалая улыбка. Поэтому, улучив момент, когда отец, обтесывая на дворе бревно, стал насвистывать «Шесть маленьких барабанщиков», я сказал одеревенелым языком: так и так, нельзя ли в этом году... как говорится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139