Переживем как-нибудь и осень и зиму.
Зента в последний раз перед началом занятий в школе побежала в Богушевск. Сгустились сумерки, а девочки все не было.
Я уже начал беспокоиться, как с крыльца донеслись голоса.
— Уши надеру! — грозила бабушка. — Разве так можно? Побежала чуть свет, а вернулась на ночь глядя. Не знали, что и думать. Может, заблудилась... волки съели...
— Виноват во всем Роб!— защищалась Зента.
— Вот-вот! Ноги он тебе связал?
— Тащила такую тяжесть — целых три письма! Надорвалась, наверное.
Бабушка поспешно вошла, зажгла лучину. Притворяясь спящим, я пытался догадаться: от кого эти письма? От отца, от Инты, а третье? Наверное, из Витебска наконец!
— Вставай, засоня! Для тебя три письма...
— Что? Чего — три? — Я открыл глаза.
— Притворяется — он без этого не может! Ведь совсем и не спал.
— Пусть притворяется, — улыбнулась бабушка.— Мы сами прочитаем.
— Может быть, там какие-нибудь секреты... — сомневалась Зента. — Может, ему девушки пишут про... про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мол, я тут стоял годы и простою еще столетие.
В темном переулке мимо меня проскользнула тень. Вскоре заметил — тень мелькает вдоль заборов, присматривается, соскребает что-то ножом. Тут уж не нужно большого ума, чтобы понять: на заборах совсем недавно, видно, были листовки.
Лишь у квартиры Таракановых сам себя выругал: тюлень безмозглый, ведь забыл пройти мимо своего священного здания — мимо типографии! Для чего же ты приехал в Витебск? Растяпа! И чуть было не пустился назад...
Бывают дома, строения, места, мимо которых человек проходит, невольно замедляя шаг в почтении, восторге или страхе. Для пожилых людей в Витебске таким местом была церковь, для гимназистов — городской сад и оружейный магазин на углу Замковой улицы, для домашних хозяек — продовольственная лавка, для меня — типография.
Мимо типографии я всегда проходил медленнее; ведь здесь печатались книги, здесь ежедневно рождались газеты и журналы. Правда, журналы в Витебске не издавались, а выходила только губернская газета, но все-таки. ...
Когда я встретился у Таракановых с дядей, он расспросил меня о жизни в Рогайне и сказал:
— Пойдешь к моему знакомому — Остапу Синеокову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139