В повседневной жизни я стал Букашкой. Должно быть, это имя мне особенно подходило, так как пролетали недели и месяцы, у других учеников сменилось чуть не по дюжине различных прозвищ и кличек, а я все оставался Букашкой...
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139