Тщательно вымыв руки, бабушка поднялась на чердак; там под стрехой она хранила пакетики, связки и пучки высушенных листьев, трав, кореньев и цветов. Недаром рогайнцы поговаривали: «Заланиха —что твой доктор».
Пока бабушка рылась в своем лекарственном складе, я снова начал расхваливать лежавшего в кустах человека. Наконец старушка не вытерпела:
— Что ты стараешься, я не настолько глупа! Таких видывала... Это бунтовщик!
От удивления я растерялся и только спросил:
— Когда ты их видела? В Пятом году?
— В Пятом году у нас было тихо. А вот позднее на лядовском складе — тогда там была лесопильня —поселились три рижанина. Чуть спаслись. У одного — Длинным Гансом его звали — плечо было прострелено... Больше месяца с ним провозилась.
— Сколько мне тогда было лет?
— Кто упомнит... — Но, бабушка... Старушка пробормотала:
— В тот раз... Что у нас было в то лето? Жучки всю капусту поели... Домнин муж—помнишь, он страдал падучей — утонул в реке возле церкви... И осенью еще орехов было много!
— А, припоминаю! Мне тогда было...
— ... наверное, лет семь.
Рижан, которые, поработав одно время в Лядове, внезапно пропали, я хорошо помнил. Но что бабушка одного из них лечила, этого и не подозревал.
— Бабушка, почему я не знал?
— От тебя отделаться было проще простого. Скажу, бывало: «Иди, мальчик, поройся в клети», — только тебя и видим. Ты в ту пору привязался к старым газетам и календарям.
— Зря от меня скрывала! — проворчал я.
— И верно, ты никогда не болтал лишнего. Но был еще мал, да и время такое, что лучше поостеречься. Скажи, — она повернулась ко мне, хотя во тьме, царившей на чердаке, невозможно было рассмотреть черты лица, — разве ты от меня, своей старой бабки, мало утаил?
Я молчал. В самом деле, в Рогайне еще не обмолвился ни словом о своих приключениях в Лопатове. Домашние думали, что явился из Витебска из-за нужды. И не удивились. Они давно ожидали, что в один прекрасный день меня исключат из гимназии. Дед так и умер в уверенности, что обыкновенная нищета выгнала меня из города.
Бабушка села рядом. И вот в полутьме чердака я рассказал ей все, умолчал только о последней поездке к Давису Каулиню. Имя раненого гостя тоже не было названо: пусть остается Петровичем.
Бабушка приподнялась:
— Посмотрю, как там больной...
— Может, перенести его в баньку?
— Кто знает, а вдруг за ним охотятся... Пока погода хорошая... А если дождь пойдет, сделаем крышу из мешковины. Я в какой-то газете читала, что некоторых больных лечат в горах, лесах и садах.
— Ну, а я пойду вязать снопы — рожь валяется неубранной. Кто наткнется, еще что-нибудь подумает...
На дороге столкнулся с Зентой. Она несла на плече где-то подобранную жердь и радостно размахивала рукавицами:
— Наши рукавицы! Бабушка просто позабыла!
— Зенточка, у меня страшно заболело вот здесь...—: Я ткнул пальцем под ребро.
Сестренка испуганно встрепенулась:
— Что там такое? Желчь или печень?
— Н-не знаю... Пойдем, поможешь мне снопы вязать.
— Никуда ты не пойдешь! Одна управлюсь! — Видя, что я собираюсь идти за ней, Зента рассердилась:— И так уж меня спрашивают: «Как это ваш Роб все держится?» — Зента умчалась...'
Прошло три дня.Мы лежали с Дударем на лесной опушке между елью и осиной. От ели исходил аромат смолы, а у осины чуть приметно дрожали листья. Казалось, деревья радовались прекрасным летним дням.
— Перестаньте, Роб, вам не удастся меня уговорить.
— Но вы же так слабы, Михаил Михайлович! Останьтесь по крайней мере еще на одну ночь.
— За плечо я уже не боюсь. Заражения не будет. А рану кто-нибудь перевяжет, так и заживет. Двигаться мне полезнее, чем без дела валяться.
— Вы еще не рассказали, где это с вами стряслось.
— Неподалеку от Лопатова. Удирал от тупицы-урядника. Он вообразил, что обнаженной сабли я испугаюсь больше, чем револьвера. Вот видите, посчастливилось... Пусть пока сибирские кедры растут без меня.
— Какое там — посчастливилось! Это ваше мужество. ..
— Чушь! Ваша бабушка по-своему не менее мужественна.
Против признания заслуг бабушки я не возражал. Первую ночь она совсем не сомкнула глаз. Сидела возле больного, прислушивалась к его дыханию, проверяла пульс. Наутро радостно сообщила мне: «У твоего Петровича здоровье, что у быка. Скоро встанет на ноги».
— Михаил Михайлович, у вас хорошая память...
— Не сказал бы. В школе всегда с трудом решал задачи в уме.
— Но вот ведь вспомнили, что есть на свете Рогайне.
— Если у человека ясная цель в жизни и ему необходимо многое запомнить, память развивается и становится его помощником.
— Интересная теория!
— Теория? О нет, это истина, проверенная самой жизнью.
Прекрасная погода, солнце, красивая полянка и чуть заметное дуновение ветерка располагали Дударя к разговору.
— Я знаю человека, который раньше испугался бы, если бы ему сказали: «Ничего не доверяй бумаге и записной книжке — все держи в уме». Но, когда понадобилось, в его память врезалось так много лиц, кличек, адресов, дорог, домов, квартир, конспиративных явок, паролей, заданий... Память победила! Она должна была
победить, так как порой за мелкую ошибку пришлось бы заплатить каторгой или ссылкой в сибирскую тундру. Понятно было, что Дударь только из-за скромности говорил о себе в третьем лице.
— Эти люди — герои! — сказал я с восхищением.— Но, если хорошенько подумать, что они могут сделать! У правительства все: оружие, тюрьмы, штыки, виселицы, церкви... А у них? Вот Тихон Бобров... разгорелся, как яркий костер в степи, и сразу потух — в тюрьму попал.
— Он уже не в тюрьме, а в ссылке — конечно, там, куда Макар телят не гонял, — тихо отозвался Дударь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139