Но так как мне необходима хорошая отметка, а я не пророк и не способен угадать, когда меня вызовут, то решил предупредить события. На первом уроке Констанция Стефановна спросила: «Ну, господа, кто желал бы ответить после столь долгого перерыва?» Я тотчас вскочил на ноги и бойко отбарабанил все ответы. Учительница поставила мне пять. Итак, обеспечен до самого конца третьей четверти: Констанция Стефановна не имела обыкновения вызывать в четверти по два раза. Теперь Дрейцер не получит от меня ни гроша.
Надо сказать, что другие ученики тоже изучали привычки учителей и приспосабливались к их слабостям. Например, Аврелий Ксенофонтович питал особенное пристрастие к исключениям из грамматических правил. У нас в классе гимназист Стрельцов поспорил с товарищами, что не будет учить по-латыни ничего, кроме исключений из правил, и получит за четверть не меньше тройки. Стрельцов блестяще выиграл пари: Аврелий Ксенофонтович поставил ему четыре.
Меня радовала хорошая отметка, но все-таки во время перемены было такое ощущение, словно гимназия меня душит. Гимназисты шумно рассказывали о каникулах. Одни хвастались новыми костюмами, которые стоили дороже всего того, что я износил за свою жизнь. Другие вспоминали о своих развлечениях со скандалами и без них. А третьи — как они катались на тройках, пугая деревенских ребятишек, кур и собак.
Дома я почувствовал себя плохо: подкашивались ноги, знобило, щеки горели как в огне. Я лег в постель.
На другой день мне стало еще хуже. Под вечер портной Ипполитов сказал:
— Не позвать ли доктора? У тебя есть деньги?
Я отрицательно покачал головой: полихорадит — и пройдет. Но через день уже не мог пошевелиться.Хозяин советовался с женой: разумеется, ни один врач не совершит чуда. А все же, если они всегда при деньгах и даже могут носить на пальцах дорогие кольца, то, наверное, кому-нибудь есть от них польза. Какого бы врача позвать? Теодорович—тот не пускается ни в какие переговоры: беден ты или пет, плати рубль, и все тут. Яблонский, пожалуй, придет и за семьдесят пять копеек. Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139