Изба его была еще довольно крепкая, но зимой во всех углах выступал иней. Почти полкомнаты занимала огромная печь, в которой варили и готовили для всех — И для людей и для домашнего скота. Осенью и зимой семья — сам Чвортек, его жена и маленькая дочка Нина — спали на печи. Мне отвели лавку в углу под иконами, в самом почетном месте.
Уже на следующий день Иван Иванович велел мне наносить в школьный ушат воды. В жизни учеников вода
имела очень большое значение: после своего скудного обеда ребята чуть ли не дрались у прикрепленной к ушату кружки.
Колодец был далеко, да и колодезный сруб внушал опасения: через него легко было свалиться вниз, а обратно как выберешься?
Впрочем, о смерти я не думал. Меня тревожило другое. Ушат наполнялся подозрительно медленно. Мне казалось, что воду берет тайком жена Чвортека — Марина Ефремовна. Если так будет и дальше, то много ли вре-. мени останется на уроки? Поэтому я уже на третий день сказал Ивану Ивановичу, что не стоит посылать меня к колодцу, а то как бы не пришлось дожить до такой минуты, когда свалюсь в него и стану лягушачьим королем. Если я утону, тогда Ивану Ивановичу не отвертеться от урядника и от других начальников. Он нехотя согласился, но добавил, что придется еще что-нибудь выжать из моего отца; он, мол, не знал, что я такой слабосильный. А так как печи топить нельзя доверить такой букашке, то Иван Иванович поручил мне подметать класс. Тут уж я не мог отказаться. Подмести пол — это, конечно, пустяк. А вот тяжелые парты, сделанные будто для медведей, отнимали у меня последние силенки. Часто не без основания казалось: пожалуй, легче отмахать весь путь от школы до дому.
Недели через две я стал умнее и упростил работу. Подметал сени, все углы и небольшое пространство вокруг стола учителя, а парты не двигал. И в самом деле, пол у нас — что твоя пашня, кто там заметит мои проделки! Только раз в неделю передвигал все парты, и тогда грязи и мусору набиралось ведра три.
Иногда, правда, закрадывалось сомнение: не стыдно ли обманывать? Но тут же успокаивался: не нанимался же я убирать школу! Мне нужно учиться и учиться. Кроме того, сам Иван Иванович подметал не лучше, а может быть, и хуже. Учитель иногда ворчал, что скоро в школе можно будет коноплю сеять. Но Чвортек, приложив руку к шапке, рапортовал по-военному:
— Ваше благородие, что поделаешь с такими сорванцами? Поставьте, ваше благородие, в каждый угол по сторожу — все равно не поможет.
Учитель, улыбаясь от удовольствия, что Чвортек назвал его «вашим благородием», соглашался. Да, иногда обезьяну легче выдрессировать, чем таких шалопаев. И, вздохнув, печально добавлял:
— А я вот, Иван Иванович, из этой деревенщины должен сделать людей.
Чем ближе мы знакомились яруг с другом, тем больше Чвортек давал мне работы. Частенько приходилось нянчить двухлетнюю Нину, бегать в лавку, рубить хворост. Сначала я безропотно все выполнял, но потом смекнул, что в этом мало хорошего: в конце концов стану и нянькой и дровосеком, но только не школьником. Пришлось быть более изворотливым: тотчас же после уроков я убегал заниматься к товарищам или притворялся, что плохо понимаю по-русски, и выполнял поручения Чвортека шиворот-навыворот. Так, однажды в плохую погоду, когда мела метель, он послал меня чуть не на другой конец Аничкова к куму за табаком. Но я вместо табака попросил собаку, сказав, что Иван Иванович, должно быть, с самого утра пойдет на охоту, и вернулся домой с большим мохнатым псом... Несмотря на это, мы с Чвортеком ладили. В подобных случаях он, упершись руками в бока и выпятив грудь с медалями, хохотал:
— Такого озорника и в Японии не сыщешь!
Глава XIV
Смешение языков. — В доме Мухобоч. — «Пан и вор».
Хотя в доме Ивана Ивановича у меня не было недостатка в работе, я все же быстро пошел вперед в учении. Особенно успевал по арифметике. Многие товарищи говорили, что из меня может выйти хороший торговец селедками, кренделями и другими бакалейными товарами. По их мнению, стать торговцем — большая удача. Митрофан Елисеевич любил задавать всякие головоломные задачи. Иногда он еле успевал прочесть условие, как я уже поднимал руку... Как-то на уроке арифметики Митрофан Елисеевич даже сравнил меня с Андрюшей Добролюбовым из третьего отделения. Что могло быть похвальнее! Учитель всегда ставил его в пример. И по заслугам. Не было случая, чтобы Андрюша не ответил
урока или сделал ошибку в диктанте. Зато и жилось ему в школе хорошо. Учитель ни разу, пожалуй, не тронул Андрюшу Добролюбова. Единственного...
Писал я все еще с ошибками, но читал и пересказывал лучше всех учеников второго отделения. Учитель, укоряя других, говорил:
— Посмотрите на Букашку: латыш, а скоро будет говорить по-русски лучше, чем вы — русские! Вас никак не отучишь от мужицкой речи.
Учитель не признавал белорусов. Он считал их русскими, а белорусского языка, говорил он, вообще не существует: это испорченный простонародный, мужицкий язык, на котором не подобает разговаривать более или менее порядочному человеку.
Но, что бы ни говорил учитель, для моих товарищей это был родной язык. Им приходилось еще трудней, чем мне. Я не знал многих, даже самых простых русских слов, но если уж что-нибудь заучивал, то это навсегда оставалось в памяти. А они путали слова обоих языков.
Едва я достиг первых успехов в учении и меня реже стали драть за уши, как коварный враг снова подстерег меня.
Альфонс Шуман уже давно жил в Аничкове у местного лавочника Мухобоя. Признаться, после ужасного «сгибания в колесо» я совсем забыл о нем. Должно быть, у учителя с Альфонсом были свои расчеты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139