— Спасибо! Поворачивай назад, пока дорогу не забыл!
У девочек оказались маленькие салазки, на каких катаются с гор. Смеясь, они сложили мешки, впряглись в салазки и пошли.
— Здорово придумано! — Я взял веревку от саней.— А ну-ка, Фаня, расскажи, сколько раз Митрофан Елисеевич драл Зенту за вихры?
Фаня Мелдер, девочка сдержанная и неторопливая в движениях, искренне удизилась:
— За вихры? Ни разу.
— А за уши?
— Зента, что это твой брат так странно шутит? Сестренка помрачнела:
— Нет, Фаня, он не шутит... В его время наш учитель дрался...
— Дрался?
— Как же...
— Вспомнила, вспомнила!—почти весело воскликнула Фаня. — Осенью он Митрошку стукнул линейкой по лбу...
— И Ларису книгой по пальцам, — дополнила Зента.— А больше никого не тронул.
Только два случая за зиму... А в былые времена — не сосчитать было толчков, пинков, пошсчин. За пропавший кусок мела Митрофан Елисеевич поставил как-то на колени тридцать два школьника... Что ж, война подействовала на людей по-разному.
Пришли мы в Аничково слишком рано. Я решил заглянуть к старому учителю.
— С добрым утром, Митрофан Елисеевич!
— А, здоров, здоров! — Мы обменялись крепким рукопожатием.
Учитель не очень состарился, но в глазах светилась непривычная грусть.
— Ну, как дела? Где ваша блестящая гимназическая форма?
— Разве без нее я меньше значу в ваших глазах?
— Вы всегда были и будете моим лучшим учеником. Но люди остаются людьми. Урядник гордится дружбой с приставом, псаломщик—с попом, а я... с гимназистом. Вот, мол, какого франта дал обществу! Это все, конечно, пустяки. Заварим лучше чаю — времени еше много.
На улице зазвенели бубенчики. Напротив квартиры учителя остановилась упряжка. Митрофан Елисеевич всполошился... осмотрелся кругом, заглянул на печку, сунул голову под кровать. Потом распахнул узкую дверцу в задней стене — за ней был чуланчик для верхней одежды, — схватил меня за плечи и насильно впихнул туда. Я так изумился, что не успел ни запротестовать, ни воспротивиться. Удивляло волнение учителя: что с ним стряслось?
В таком неприятном положении я оказался в первый раз. Щеки и уши пылали. Против своей воли очутился в роли мелкого соглядатая. Как противно...
Разглядев в полутьме чуланчика старый ящик, осторожно уселся и зажал уши ладонями. Но голоса в квартире учителя звучали слишком громко, и это не помогало.
Один из приехавших был отец Онуфрий, старинный знакомый, другой — полицейский чин: то ли урядник, то ли пристав. И оба изрядно под хмельком.
— Митрофанушка, — елейным голоском спросил поп, — что же у тебя лампадка-то не горит перед святым образом?
— Не могу маслица достать, отец Онуфрий. Мухобой продает такое, точно деготь. Зажжешь — хоть беги из дому!
— И ты поддался соблазну все на лавочника валить!— Отец Онуфрий повысил голос. — Это нам, совести людской, пастырям, не пристало!
Полицейский чин, словно кукла, которую дернули за веревочку, сразу же отозвался:
— Мухобоя трогать не велено!
— Садись, Митрофанушка...— Священник икнул.— Пришло время поговорить по душам.
— Забегу в класс, отец Онуфрий, поручу кому-нибудь за порядком последить, а то они друг другу головы свернут.
— И пусть! За это господь тебя простит, а начальство благодарность выразит. Что проку мужицкому сыну от школы? Что он там забыл?
— Да, — присоединился чин. — Поставить под протоколом три крестика — дело простое, раз плюнуть. Для этого и школа не нужна.
Так они беседовали — совсем откровенно. У меня исчезло чувство стыда и неловкости. Мне нестерпимо захотелось, чтобы этого попа и полицейского могла послушать вся волость... вся Россия.
— Я ведь сам школ не выдумывал, — пробурчал Митрофан Елисеевич.
Поп заговорил торжественно:
— Митрофан Елисеевич, мы тебя почтили своим присутствием не пустых пререканий ради, но для поучения, обязательного и необходимого! Твоя пенсия за выслугу лет потонет в море грехов, если ты не погонишься за ней с чистой душой...
— По пути, намеченному инструкциями? — попробовал угадать Митрофан Елисеевич.
— Ну конечно, по пути, намеченному инструкциями,— тотчас подтвердил чин. — Но... инструкции бывают двух видов: писаные и неписаные.
— Распустился ты, Митрофан Елисеевич, — назидательно сказал отец Онуфрий.— Начнем, Назар Калистра-тыч, с божьей помощью.
Полицейский откашлялся и заговорил, повысив голос:
— Учитель Воробьев, до начальства дошло, что этой осенью принято в аничковскуго школу в полтора раза больше школьников, чем в прошлом году. Что это означает?
— Не знаю. Народ стал ценить образование.
— Па-апрашу не запираться!
- Пенсии ради... — вставил отец Онуфрий.
— Попрошу не укрывать агитаторов, подстрекающих мужицких детей предаваться занятиям, не соответствующим их сословию!
— Назар Калистратыч, я получил предписание принимать всех детей из семей фронтовиков.
Священник ударил кулаком по столу:
— Только что говорили об инструкциях писаных и неписаных! Учитель Воробьев, отвечай мне: почему ты распустил учеников, почему перестал применять приемы воспитания, давным давно освященные христианской церковью?
Митрофан Елисеевич ответил, заикаясь:
— Меня посетил какой-то солдат-фронтовик. Оказывается, многие солдаты на фронте с любовью вспоминают учителей, с такой любовью, как своих домашних. Меня же никто добрым словом не помянет... Говорят, на фронте люди звереют... А вышло так, что я в тылу, в школе, поступал, как зверь.
— Как зовут этого солдата? — полюбопытствовал священник.
— Не спросил... Смутился...
От этих слов у меня потеплело на сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139