повесть
Часть 1
Глава I
Три самых замечательных человека на свете. — Чудо дяди Дависа.
Весной 1910 года мне стукнуло десять лет, и я уже пытался вмешиваться в умные разговоры взрослых. Если бы в то время меня спросили, кто самый замечательный человек на свете, я бы тотчас выпалил:
«Великий ученый Ломоносов, великий путешественник Миклухо-Маклай и дядя Давис!» Давис Каулинь — это брат моей матери. Правда, я знал, что дядя пока не совершил ничего такого, что прославило бы его на весь мир. Хотя ему шел уже тридцать второй год, я не сомневался, что со временем он станет знаменитым человеком и имя его прогремит от моря до моря.
У него была черная борода, пушистая, как кудель, и мягкая, как бабушкин праздничный платок. Мне казалось» что на свете нет другой такой чудесной бороды.
Я завидовал дяде, особенно в зимнюю пору, когда приходилось тащить домой с дальнего пруда санки с полными ведрами и дуть на коченеющие пальцы. Эх, кабы у меня выросла борода, пусть поначалу и не очень густая, но чтобы в ней можно было греть руки!
Мне казалось, что бороды до поры до времени скрываются где-то под кожей. А раз так, разве нельзя ускорить рост моей бороды? Но с кем посоветоваться? Обращусь-ка к бабушке. К другим—стыдновато, да и опасно: засмеют.
У нашего соседа Криша Смилдзиня бороденка была облезлая, словно ее подпалили или выщипали. Я был довольно находчивым мальчуганом и сразу смекнул, как этим воспользоваться. Завел разговор с бабушкой о том, что мне будто жаль бедного Криша, который постоянно должен показываться на людях с такой козлиной бородкой. Бабушка не находила в этом ничего зазорного. Я притворился, что не верю, и не отступал: неужели нечем помочь Кришу? Вначале бабушка отнекивалась, ворчала: «Ничего не знаю...» Но к концу второй недели, после моих настойчивых просьб, подобрела и сказала, что есть такое средство, которое многим пригодилось. Нужно смещать жидкое тесто с сажен, клеем и крахмалом и перед сном смазать под носом и щеки — да погуще, не скупясь, — а потом прикрыть лицо тряпочками, чтобы снадобье не выдохлось.
Наверное, бабушка догадалась, кто тот несчастный, о котором я так забочусь, однако она не призналась в этом — по крайней мере, в моем присутствии. Разумеется, я хорошенько запомнил все наставления и особенно главное — не скупиться, уж мазать так мазать! Проснувшись на другое утро чуть свет, я перепугался: кожа на лице была так стянута, что даже рот раскрыть больно. Часа два я скреб под одеялом щеки, и все же в конце концов бабушке пришлось нагреть воды, чтобы вернуть моему лицу человеческий вид. С грустью размышлял я о том, что даже на старого человека не всегда можно положиться. Я волновался и сердился, когда надо мной смеялись и не хотели верить, что борода мне нужна не для красоты, а только для того, чтобы греть руки. Один дядя Давис поверил мне.
Однако к всемирно известным людям я причислил дядю Дависа главным образом из-за его смеха. Когда он хохотал, шапка у него сползала на затылок, а белые зубы сверкали так, что хотелось положить ему в рот кусок сахару — то-то захрустел бы! К тому же дядя Давис смеялся при всяком удобном случае, хотя иной раз, быть может, вернее было бы нахмуриться. Мне приходилось слышать, как наши домашние, да и соседи тоже, с завистью говорили о нем: «Этому дробь подсунь, а он скажет, что ест жареный горох!»
Ну судите сами, найдется ли на свете еще такой человек? А ведь Давису Каулиню жилось нелегко. Сколько раз моя мать, вернувшись от него, сокрушалась:
«У иной мыши в норе зерна больше, чем в его доме». И вот на дню раз по пяти я решал, что не буду унывать— так же как дядя Давис. Если придется, стану грызть корки черствого хлеба и говорить, что ем жаркое.
Под влиянием такого необыкновенного, на мой взгляд, человека я никогда не хныкал. А если иногда слеза скатывалась с ресниц, я тут же заявлял: «Какая там слеза... Это просто капля пота».
И все же однажды наступил день, когда дядя Давис не смеялся, а сердито орал на весь двор.Все наши были на покосе. Даже пятилетняя сестричка Зента ускакала вслед за ними верхом на палочке. Одна бабушка осталась дома варить кашу. Я только что пригнал с пастбища свое стадо. Тут бабушка сказала, что хотя хворост трещит сильнее, но дрова греют куда лучше и следовало бы расколоть березовую плаху. Мне пришлось изрядно попотеть и попыхтеть. Проклятая плаха, как я ее ни ворочал, как ни ставил, ни за что не раскалывалась. Наконец она в нескольких местах треснула, и я принялся вбивать клинья.
Но внезапно кто-то вырвал у меня из рук топор, за спиной послышалось сопение. Я испуганно обернулся и вытаращил глаза: дядя Давис!
Он был не похож на себя: рычал, сверкал глазами. Это означало, что Давис Каулинь страшно рассердился. Я онемел от удивления: ведь дядя ничуть не походил на других людей и на моего отца, который частенько хмурился. Нельзя сказать, чтобы вид его меня особенно
устрашил: я же не сделал ничего дурного — я честно зарабатывал свой обед.
— Черт возьми, да ты отрубишь себе пальцы!
— Ну так что же, пригодятся на растопку, — попытался я отшутиться в духе дяди Дависа.
На этот раз моя острота не развеселила его. Строгий гость схватил меня за шиворот и довольно бесцеремонно подтолкнул в сторону дома.
— Дали малышу тяжелый топор — еще покалечится. .. Ну и люди, готовы замучить мальчонку!
Эти слова хлестнули меня будто кнутом. И, хотя их сказал мой дядя Давис, я почувствовал себя глубоко задетым. Я было заупрямился, попытался возразить, что мне нравится колоть дрова, что я родился дровосеком. Но дядя Давис только сверкнул своими зелеными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139