Я заметил, что старшой тоже был смущен встречей с инвалидом.Молча мы двинулись дальше. Я вспомнил рассказ дяди Клима о том, как в этих местах в Пятом году прикусили язык самые отчаянные каратели, когда прятавшиеся в лесу участники вооруженного восстания начали стрелять в полицейских.
Подъехав к Лопатову, старшой, перегнувшись, пробормотал:
— Паныч, я ведь вас и пальцем не тронул.
В конторе у стола сидели пристав, «благодетель» и Мышкин. Бумаги и конторские книги были убраны. На столе — три бутылки и тарелки с остатками еды. Внимательно посмотрев на меня, пристав покрутил длинные усы и с притворной грустью вздохнул:
— Жаль, что не я ваш отец! Я бы вас протянул ремнем по мягкому месту — сразу прошла бы охота революцию делать.
Уже в дороге я понял, что взят из-за прокламации. Но решил делать вид, что ничего не понимаю.Крысов встал и подошел ко мне. Его глаза сверкали, нижняя губа смешно отвисала.
— Гаденыш!.. Небось когда замерзал, сумел ко мне пристроиться, как блоха за пазуху... Э-эх!.. — «Благодетель» со всего размаху толкнул меня.
Я упал... Левое плечо пронзила невыносимая боль... рука бессильно повисла вдоль бока. Дрожа от ненависти и боли, я приподнялся и прошептал: «Дикарь в бриллиантах...»
Пристав, вскочив с места, успокаивал Крысова:
— Не волнуйтесь, Илья Степанович! Мы его сделаем шелковым...
Не нужно было быть фельдшером, чтобы увидеть, что рука моя вывихнута или сломана.
— Ничего, — произнес пристав. — До свадьбы заживет. Садитесь! Значит, прокламации вы привезли из Витебска?
Я молчал.
— Не запирайтесь! Расскажите все чистосердечно. Это только смягчит судей. Тот, в Витебске, уже признался.
— Велите по крайней мере перевязать мне руку, — не вытерпел я.
Пристав ничего не сказал и начал составлять протокол; записал ответы на анкетные вопросы: как зовут, сколько лет, где родился... Но больше ему писать не пришлось. На остальные вопросы я не отвечал. Полицейский чиновник цеплялся, словно утопающий за соломинку, за одно и то же обвинение:
— Вы читали прокламацию в четвертом бараке! В такой переплет я попал впервые. Никто не говорил мне, как нужно держать себя на допросе.
Единственным советчиком был какой-то роман, из которого явствовало, что все полицейские и жандармы — мошенники и нельзя верить их приторным любезностям и посулам.
— Не отпирайтесь! Вы устали... мы—тоже. Но прокламацию вы читали... У пас есть преданный свидетель.
Так, так... В бараке оказался хозяйский фискал. Как бы вывести его на чистую воду?.. Тогда рабочие проверили бы колом, кирпичом или камнем прочность его черепа.
— Что же вы время теряете? Позовите своего преданного свидетеля! —выкрикнул я разозлившись.
Пристав по-собачьи услужливо взглянул на Крысова. Тот сердито показал сначала на меня, потом на дверь.
Пристав вздохнул — может, на этот раз из сострадания к себе.
— Выйдите в соседнюю комнату! Но предупреждаю: не вздумайте бежать! Вас схватят на месте, как куропатку.
Когда в конторе улегся шум, до меня донеслось:
— Илья Степанович, послать бы лошадь за фельдшером— пусть перевяжет руку этому пострелу. Как-никак, бывший гимназист. Если этот инцидент дойдет до ушей так называемой общественности... поднимется скандал. Зачем лишние плевки на полицейский мундир...
Крысов саркастически засмеялся.
— Эх вы, стражи порядка, как мало у вас смелости и находчивости! Если вы так боитесь общественности... то есть кадетов... то есть моей партии, тогда составим протокол: мальчишка-озорник напал... господин Крысов защищался... упомянутому озорнику не повезло... рука сломана... Вот и вся беда! Так и надо сопляку! Н-да... Ну и я подпишу, вы подпишете, Сидор Поликар-пович подпишет...
— С превеликим удовольствием, уважаемый Илья Степанович... — Голос Мышкина стал приторен. — Многоуважаемый Илья Степанович только пальчиком притронулся, как к принцессе... а тот уж сразу и об землю.
Послышался смех и звон стаканов.
— А все-таки что мы будем делать с этим строптивым волчонком? — проронил после некоторой паузы пристав.
Из разговора я уловил, что он не прочь отпустить меня. Но что можно поделать там, где решающее слово принадлежало тугому денежному мешку, от милости которого зависело все!
А денежный мешок разбушевался.
— Этот сморчок, этот выродок из аристократической гимназии!.. — кричал он. — Н-да, этот мальчишка определению снюхался с большевиками... Отправьте его в Витебск. Там ему покажут, где раки зимуют!
Через час те же стражники отвели меня в арестантскую, что помещалась в волостном правлении.Там сидело трое арестованных: шестнадцатилетняя Акулина, седой дядюшка Аким и фельдшер Николай Павлович Нечаев.
Фельдшер сразу же обратил внимание на мою руку. Не спрашивая ни о чем, он усадил меня рядом с собой на топчан и с большим трудом, стараясь действовать осторожнее, стащил с меня рубаху.
Внимательно ощупав руку от локтя до плеча, Николай Павлович сказал:
— Перелома нет — вывихнута. Сейчас мы ее водворим на прежнее место.
И фельдшер, схватив руку у локтя и в кисти, начал ее поворачивать и тянуть. Я застонал, вспотел, в плече что-то захрустело — и вдруг стало хорошо и приятно. Все облегченно вздохнули и переглянулись.
Скоро товарищи по камере знали обо мне все, да и я немало узнал об их злоключениях.У Акулины было нежное овальное лицо, печальные детские глаза и круглый подбородок. Она служила горничной в скрыдолевском имении. Приехал домой погостить младший сын помещицы, гимназист Вадим. Он стал приставать к девушке. Акулина бросила в лицо негодяю банку с земляничным вареньем...
Вадим вскипел и подбил мамашу заявить, что у той якобы пропал из будуара дорогой браслет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139