Недоверчиво озираясь по сторонам, Альфонс стал возле парты. Опять кидали жребий. Долго ему везло — на его долю выпадали «чины» стражника, судьи, пана. Перемена близилась к концу. Я приходил в отчаяние. И — о счастье!—Альфонс — вор, Алеша Зайцев — стражник, Тихон — судья. Я никогда не видел такого свирепого лица у Алеши. Удары ремня прилипали к ладоням Альфонса с такой же силой, как и в тот вечер, когда пропал проклятый мешок с сахаром. По тому, с каким злорадством смотрели на Альфонса Тихон, Андрюша, Яша Ходас и еще некоторые ученики, я понял— они тоже догадались...
А бедному Афоньке пришлось все-таки остаться неучем. Он бродил по улицам в своих изношенных лаптях, оборванный, грязный, и униженно кланялся тому, кто его толкнул в такую беду.
Ну, а учитель? Он и впредь со спокойной душой захаживал в дом лавочника. Ведь он доказал свое уважение и почтение к сахарному мешку.
Глава XVI
Ряды учеников редеют. — Есть учителя похуже.
Потому ли что Афонька был плечистый и занимал на скамейке много места, или оттого, что все старались отодвинуться от него как можно дальше, чтобы избежать щипков, — но после его ухода из школы в глаза бросалось пустое место на второй скамье третьего отделения. Школа притихла, как будто опустела. Митрофан Елисеевич почему-то недели две никого не наказывал. Но со временем все вошло в свою колею. Постепенно забылась история со Шмураткой. Альфонс по-прежнему уписывал на каждой перемене по нескольку кусков хлеба с медом или котлетами, отец Онуфрий посылал за кнутом, а учитель обрабатывал наши уши и головы.
Ученики второго и третьего отделений притерпелись ко всему, и редко кто из них бросал школу. Первое отделение таяло на глазах; теперь там никто не падал со скамьи, словно ломоть, отрезанный от каравая. Но грязи от этого в классе не убавилось и затхлый воздух не стал чище. Митрофан Елисеевич, как и раньше, кричал, ставил на колени и дергал за волосы.
Однажды он так отодрал Филиппа Водовозова, что у мальчишки стало течь из ушей. Отец Филиппа немало повидал на своем веку, даже работал целый год на уральских рудниках. Вскоре мы узнали, что он зазвал к себе нескольких учеников и расспросил, как наказывает учитель. И вот прошел слух: «Отец Филиппа пожалуется высшему начальству».
Неизвестно, что бы из этого вышло, но Водовозову ничего не удалось вытянуть из учеников: никто не хотел идти в свидетели. А как без них докажешь?
Незадолго до этого случая в третье отделение поступил Миша Знамов. Его отец был одним из тех, кто в поисках работы вечно кочует с места на место. Мише пришлось побывать в нескольких школах и познакомиться со многими учителями. Услыхав о намерении Водовозова, он взглянул на нас, как шестидесятилетний мудрец смотрит на малышей, и принялся поучать:
— Что это вы надумали? Неужели и в самом деле жили, словно в бочке, света не видели? Вон дубровин-ский учитель ставит в угол на камешки, бьет по рукам металлическим аршином, оставляет без обеда все отделение. А козлятинский еще почище надумал — устроил темную каморку, которую зовет карцером. Выйдешь из этой каморки — голова кружится, ноги подкашиваются, за стены хватаешься. Кроме того, он заставляет кла-няться до земли— раз пятьдесят, восемьдесят и даже
сто. В Слепкове учительница хватает не за весь вихор, а заберет волоска три и выдерет. Эх, братцы, если бы вы знали, как хитры на выдумки некоторые учителя! Митрофан Елисеевич даже за волосы драть не умеет: это что за боль — просто щекотка. Думаете те, кто любит сажать в карцер, учат лучше? Ничего подобного! Как начнут объяснять, не поймешь, арифметика это или грамматика. В тетради напишут: «Очень плохо» и «Переделать», а почему плохо и как переделать — неизвестно. Есть и такие, что целый месяц не исправляют тетрадей. Митрофан Елисеевич — золотой человек: он понятно объясняет урок и каждый вечер исправляет все тетради. После этого мы с гордостью твердили: «О, Митрофан Елисеевич хороший учитель!» И, подставляя ему голову для наказания, подбадривали себя: «Это что за боль — просто щекотка!»
Глава XVII
Необыкновенная добыча. — Оказывается, в школе есть и девочки. — Соня Платонова.
Понедельник был для меня самым тяжелым днем. Утром приходилось тащить из дому мешок с припасами на всю неделю. Когда я преодолевал пять верст и путь близился к концу, руки и ноги дрожали, как у старичка.
Спасибо Чвортеку —он иногда давал советы не хуже дяди Дависа. Я таскал свой мешок на палке, перекладывая ее с плеча на плечо. Иван Иванович обозвал моих домашних разинями, которые ничего не смыслят, и пожалел, что они не испытали солдатской муштры. Он засунул в нижние углы мешка по картофелине, затянул их бечевкой, завязал концы так, что л мог впрячься в лямки, как лошадь, и вся тяжесть приходилась на спину.
Конечно, так было легче, хотя бы в начале пути. Но к концу все равно в глазах начинали плясать зеленые человечки, и, увидев на краю дороги какой-нибудь камень, я падал на него как подстреленный.
На беду, еще осень необычайно затянулась. С вечера выпадал снег, наутро он уже превращался в грязь. А я так ждал зимы! Часами высчитывал, сколько мешков снега необходимо для санного пути от Рогайне до
Аничкова. С мольбой смотрел на небо: хоть бы выпал наконец настоящий снег! Если бы установился санный путь, наши, наверное, подвезли бы меня на старом Иона-тане, а то, может быть, какой-нибудь проезжий нагнал бы и подвез.
По дороге я то напевал песенку, то свистел, то подсчитывал, сколько часов нужно прожить, пока вырасту большим и легко смогу отшагать пять верст. Порой я повторял про себя слова дяди: «Надо выдержать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139