— Я не знаю... мне кажется... было правильно...
— А, ты сам не знаешь, было ли правильно, ты сом-неваешься? Тебе только кажется? Хочешь обмануть гос-пода? Как ты смеешь с нечистым сердцем обращаться к снятому Николаю? «Кажется, кажется»... Может быть, тебе кажется, что святого Николая вообще нет? — И священник сделал знак одному мальчику:— Прине-си-ка повозки кнут!
До сих пор никто из нас не переживал ничего подобного. Затаив дыхание все ждали, что будет. Неужели батюшка станет пороть кнутом? Но как же тогда циркуляр? Ведь царь запретил пороть учеников...
Принесли кнут. Отец Онуфрий, вопреки своему обычаю не касаться учеников руками, взял Яшину руку, повернул ее ладонью кверху, другой рукой схватил кнут.Ни у кого не видел я такого красивого кнута. Толстый его конец был оправлен в блестящую медь, а тонкий— обит черной кожей и украшен кожаной бахромой, которая напоминала маленький венчик. Самое кнутовище было гладко отполировано и покрыто нежно-желтым лаком.
Нам казалось, что батюшка погружен в глубокое раздумье: глаза его, странно поблескивая, смотрели куда-то поверх наших голов. Затем, испробовав гибкость кнута, он положил Яшину .руку на стол и, размахнувшись, ударил окованным концом по ладони. Мальчик скорчился и присел от боли. На ладони появилась багровая полоса. Тогда отец Онуфрий схватил другую руку Яши...
По рядам школьников пробежал глубокий вздох. Может быть, от жалости к Яше, а может, от страха, что теперь всем придется отведать медного наконечника.Когда поп уехал, нам захотелось узнать, чем же провинилась Яшина мать, так как отца у него не было. Яша ничего не мог ответить: долги уплачены, и в церковь мать ходит довольно часто — во всяком случае, не реже других.'Мы не очень поверили ему и обиделись, считая, что Яша просто скрывает от нас истину. Только много позже стало известно, что Яшина мать приглянулась батюшке Онуфрию, и тот предлагал ей идти к нему в служанки, каждый раз обещая всё новые блага. Но Яшина мать сказала, что никуда не двинется из дому. И вот парнишка был за это в ответе. Когда за дверьми раздавался мягкий, бархатный голос батюшки Онуфрия, Яшу, лучшего ученика первого отделения, охватывал ужас. Он, как ежик, сжимался в комок и прятался за спинами товарищей. Но не напрасно у отца Онуфрия были огромные глаза: батюшка всюду находил малыша. К другим ученикам он не прикасался руками, а Яше собственноручно дал несколько оплеух. Я пытался утешить Яшу, но бедняга шептал:
- Тебе хорошо... тебе что — ты сидишь себе да слушаешь. Всем вам, латышам и полякам, хорошо.
Я не мог не согласиться с этим, но сказал, что там, где много католиков и лютеран и мало православных, католические и лютеранские священники также терзают своих, и тогда православные счастливее.
Глава XII
Моя изобретательность. — «Не слишком ли трудно, сынок?» — «Штрафные» работы. — Я ползу домой на четвереньках.
Башмаки матери были для меня настоящим проклятием. Прежде всего я старался как можно дольше скрывать от домашних дыры на них; впрочем, в короткие осенние дни это было сравнительно легко. А вот ноги мои — они ни за что не хотели закаляться, не хотели привыкать к холодной жидкой грязи.
Мой нос от вечного насморка пыхтел, как кузнечные мехи, и в глазах по временам мелькали какие-то круги. Наконец я придумал, как перехитрить коварную слякоть.За перочинный нож и карандаш я выменял у одного мальчика три пары лаптей и спрятал в знаменитом сарае Зудрагов, так как не решался являться в них домой. И вот каждое утро я заходил в сарай, переобувался' в лапти, а башмаки прятал в сено. Я засовывал под портянки бумагу и обертывал ноги тонким слоем сена. Стоило посмотреть, на кого я был похож: ростом с букашку, а ноги как чурки. Зато стало гораздо теплей.
Однажды мне пришло в голову набрать мягкого моху у Загожского кладбища. Я высушил его и вложил в лапти.Сначала казалось, что ноги мои обернуты в теплую вату. Впервые за долгое время я вытащил заветную жестяную дудку и, идя по дороге, начал наигрывать: «Летом всем хорошо». Но не прошло и получаса, как мох намок и стал тяжелым, словно свинец. Волей-неволей пришлось разуться и выкинуть его. Так как сена не было под рукой, то в тот день я порядком продрог.
Дома я и пикнуть не смел о своих неудачах и не-взгодах: меня бы больше не пустили в школу. Да и к чему жаловаться, когда сам знаешь, что долги не уплачены и у наших нет денег даже на керосин? Поэтому я решил крепиться сколько можно. Мать часто спрашивала:
«Не слишком ли трудно, сынок?»
Но я только мотал головой и улыбался, хотя нередко слезы готовы были хлынуть из глаз.
«Вот еще! В школе всегда весело и интересно!»
«Но почему ты стал такой бледный?» — не унималась она.
«Откуда я знаю? От учения всегда так бывает. Кто умнеет, тот и бледнеет».
«Смотри не заболей...»
Где там уж «смотреть»! Бывало, доберешься до школы — и вдруг тебя охватывает такая слабость, что дверь не отворить.И так-то было нехорошо, а когда отец с дедушкой уехали в какое-то отдаленное имение пилить бревна, стало еще хуже. Мать целыми днями трепала лен, и, хотя я приходил домой поздно вечером, для меня так же находилась работа — носить воду для скота.
Тянулись дни за днями. Наконец все эти напасти согнули меня, как ветер гнет былинку в поле.С письмом у меня по-прежнему не ладилось. И, хотя Митрофан Елисеевич уже не перечеркивал красным все написанное, как это бывало раньше, все же ошибок было страшно много, бесконечно много. Однажды Митрофан Елисеевич оставил меня вместе с двумя другими учениками после уроков переписать пятьдесят раз слова,в которых были ошибки. Я попытался робким голосом заикнуться, что мне далеко до дому и нельзя ли это сделать в воскресенье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139