Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
Я так привык к школе, что почти не замечал грязи, хотя у нас дома полы мыли каждую субботу. Только когда стали мыть пол в классе, я увидел, в каком хлеву мы занимались.Метлой тут ничего нельзя было сделать — пришлось сбегать за лопатами, и, только орудуя ими, мы добрались до досок. Парты были не лучше: мы ведь прыгали по ним в лаптях, в старых и новых, в чистых и грязных. Парты тоже невозможно было отмыть тряпкой: пришлось соскабливать грязь ножами.
Одни приносили воду, другие мыли пол, а третьи выливали жидкую грязь на большой сугроб позади школьного забора. Вскоре снег печеригл, будто на него опрокинули бочку дегтя. Как только начали мыть пол, Митрофан Елисеевич послал в лес за еловыми ветками. Когда наша работа подходила к концу, подоспели и ветки. Самые красивые мы прикрепили к стенам, а остальные изрубили, рассыпали по классу и набросали у дверей:, снаружи и внутри — пусть вытирают ноги...
Поздно вечером учитель постучал к Чвортеку и велел мне открыть школу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Тут было чему удивляться; учитель не имел обыкновения заглядывать в школу после уроков. Я слышал, как Чвортек проворчал вслед; «Всегда бегом бежит домой, словно из тюрьмы, а теперь в полночь потянуло». Вошли в школу. Митрофан Елисеевич вытащил из кармана свечу, зажег ее и, осмотрев класс, тяжело вздохнул. Заговорил он как-то печально, точно сам с собой:
— Мы тут бегаем, кричим, хотим принять дорогого гостя как можно лучше... А поди узнай — вдруг ему не понравится какая-нибудь мелочь? Мысли больших людей неисповедимы. — Он снова вздохнул. — Моему отцу, священнику, как-то был обещан богатый приход — Змиево. Уже все готово, садись да поезжай. Вдруг архиепископ вспомнил: около Змиева живет один граф — тот не выносит людей с синими носами. А у моего отца, как назло, нос всегда был синий, и пришлось ему поехать вместо Змиева в Голодедозо...
Учитель еще раз прошелся по классу со свечкой; во всех углах заколыхались темные тени. Наверное, Митро-фану Елисеевичу жутко стало, он подозвал меня поближе. Некоторое время мы стояли молча. Вдруг учитель воскликнул:
— Ах, дьявол, ты не чувствуешь, какой тут воздух?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139