он его никогда не трепал за уши и почти не вызывал к доске. Иногда мне казалось, что я в школе единственный латыш, так как с мальчиками Зильвестров я тоже не дружил. Они учились в третьем отделении и считали себя взрослыми.
И вот однажды после уроков подошел улыбающийся Альфонс Шуман и пригласил к себе. Хозяева, мол, уходят вечером в гости и поздно вернутся. Они разрешили Альфонсу позвать таких ребят, которые ничего не разобьют и не украдут. Им, хозяевам, спокойнее сидеть в гостях, когда они знают, что дом хорошо стерегут.
Я долго ломал голову: идти или не идти? При воспоминании о прошлом поднималось какое-то странное беспокойство. Но как отказаться когда человек тебя приглашает и, видно, хочет мириться!
Меня задержали домашние дела и долгие сомнения,поэтому я подошел к дому Мухобоя с большим опозданием. Когда я отворил двойные двери и переступил порог комнаты, где горела лампа, душа ушла в пятки, и мне тут же захотелось пуститься наутек: за столом рядом с Альфонсом сидели Афонька Шмуратка и Тихон Бобров. Но во мне заговорила гордость: убить меня они вряд ли убьют, а все остальное как-нибудь перенесу.
Афонька, несмотря на свою медвежью силу, не очень-то беспокоил—умом он не блистал. А вот Тихон Бобров— зубастый, отчаянный и горячий — смущал меня. Там, где он появлялся, сейчас же поднимался смех, шум, начиналась драка. Странный это был паренек. Охотнее всего он нападал на сильных, хотя сам и не мог похвастать силенками. Трудно бывало разобрать, кто его друг, кто враг; смотришь — только что он шел рядом и разговаривал с одним, а через минуту он уже с ним на ножах.
В комнате, где жил и делал уроки Альфонс, я увидел такие вещи, что пришлось только удивляться, как это он до сих пор еще не стал учителем.
Большая, светлая лампа на позолоченной подставке; она светила ярче солнца. В середине комнаты стоял стол на крепких ножках, а на столе книги и тетради Альфонса. Только его книги и тетради! На подоконниках— цветочные горшки. Вот бы где учиться да учиться!..
Едва я успел все рассмотреть, как Афонька предложил:
— Ребята, сыграем в «пана и вора»!
У меня екнуло сердце: ну вот, началось. Хотя бы подождал, пока Букашка согреется.Мне не нравилась эта игра — почти всегда дело кончалось дракой. А если сейчас начнется потасовка, в чем я не сомневался, то ясно — на мою долю выпадут все наказания: и законные и незаконные.
Игра была очень простая. Каждый, встряхнув в пригоршне четыре расщепленных палочки, бросал их на стол. Кому как.везло: у кого все четыре падали плоской стороной вверх, тот становился паном. Остальные—кто судьей, кто стражником, а кому совсем не везло — вором.
Когда все получали свой «чин», пан сообщал судье,
что вор украл у него какую-нибудь вещь — например, нож. Судья присуждал, сколько ударов должен получить вор и каких: «с перцем», «горячих», «теплых», «холодных». .. И тогда стражник бил вора ремнем по протянутой ладони.
Сначала мы играли довольно честно и щадили ладони друг друга. Но я заметил, что Тихон уже сверкает глазами и поджимает губы. Мне стало не по себе: разумеется, он подстерегает меня!
Наконец моим врагам, должно быть, показалось, что наступил благоприятный момент. Я был вором, Тихон — стражником, Афонька — судьей, а Альфонс — паном. Пан заявил, что у него украдена «лошадь с седлом». За такое крупное воровство судья присудил пятьдесят ударов «с перцем», «очень горячих», чтобы «неповадно было красть панское добро».
Меня бросило в жар. Всегда бывало: как присудят слишком суровое наказание, вор пускается наутек, а должностные лица хватают его — и начинается драка...
Бежать? Я осмотрелся... Куда побежишь? Афонька нарочно сел у самых дверей; я видел, он даже чуть-чуть приподнялся на цыпочки, чтобы мгновенно схватить беглеца за шиворот. Стиснув зубы, я протянул ладонь стражнику и зажмурился. После нескольких ударов я в изумлении открыл глаза: ремень Тихона хлопал устрашающе... но ударял совсем не больно. Не знаю, догадались ли те двое о лукавстве Тихона, но они очень удивлялись, откуда у меня взялось столько мужества. Когда дело уже подходило к концу, я вскрикнул несколько раз, чтобы ввести их в заблуждение, а Тихон усмехнулся.
Вслед за этим Афонька был паном, я — судьей, Тихон — опять стражником, а Альфонс — вором.
Альфонс спокойно ждал. Случалось, что пан заявлял: украден овод, ольховый лист, пена с речки... За что тут судить? В таких случаях судья присуждал погладить ладонь вора.
Афонька сообщил: у пана украдена иголка. Ну что тут такого?
На размышление мне хватило одной минуты. Затем я произнес целую обвинительную речь: есть такая поговорка— «С иголки начнет, лошадью кончит». Вор, как видно, еще молод и неопытен, и, чтобы спасти этого человека от гибели, чтобы он с самого начала понял, что воровство не шуточное дело, — дать ему пятьдесят горячих!
Альфонс побледнел и злобно сверкнул глазами в мою сторону. Он, видно, хотел что-то сказать, как-нибудь вывернуться, но Тихон сурово прикрикнул:
— Ну не вертись, маменькин сынок! Такой маленький выдержал, — он кивнул в мою сторону, — а ты дурака валяешь! Давай!— И он почти силой повернул руку Альфонса ладонью вверх.
Каждый удар прилипал, как пластырь. Уже на восьмом ударе я украдкой схватил с окна свою шапчонку и зажал ее между коленями, чтобы в случае бегства она была под рукой. А на тринадцатом приподнялся со стула и повернулся к двери.
После восемнадцатого удара Альфонс не выдержал, завопил и вскочил со стула. Но Тихон разъярился и стал хлестать по плечам.
Разумеется, Афоньке уже заранее было дано указание: когда поднимется суматоха, загородить дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139