Я остановился. Что это, галлюцинация? Девушка, насмотревшись на реку, двинулась дальше. Мое предположение превратилось в уверенность: несомненно, она, это ее широкие, медленные шаги... Что делать, как убедиться? Я позвал:
— Соня!
Девушка обернулась: ей-богу, Соня Платонова! Конечно, она повзрослела, вытянулась, плечи стали шире и руки длиннее: но разве только я один повзрослел?
— Букашка!
Когда прошла первая радость встречи, Соня как-то отчужденно, даже враждебно посмотрела на мои белые блестящие пуговицы:
— Букашка, ты гимназист?
— Как видишь.
— Фу, гимназисты самые скверные люди на свете! СПосле того как мне наконец удалось доказать, что не всё гимназисты одинаковы, Соня коротко рассказала о себе. Мухобой привез ее в Витебск и устроил нянькой у какой-то дальней родственницы. Вскоре Соне стали навязывать свою любовь гимназисты — сыновья Мухобоя. С невыразимым отвращением вспоминала она то время, когда чувствовала себя одинокой, покинутой всеми деревенской девочкой... И все-таки у нее хватило смелости убежать и поступить в другой дом, к избалованным и капризным детям. Там было не лучше. Она переходила из дома в дом, пока не поселилась у старой богатой вдовы. Сейчас Соня живет довольно спокойно, у неё даже есть собственная каморка. Как в тумане слушал я рассказ о ее бедствиях. Я покачнулся и непременно упал бы, если б Соня не схватила меня за рукав:
— Что с тобой, Букашка? Ты бледен как полотно.
— Ничего... Здесь так скользко...
Соня внимательно всмотрелась в мое лицо:
— Ты просто голоден! Идем ко мне.
Как ни противился, девушка не уступала и увела меня с собой. Кажется, никогда в жизни не ел я с такой жадностью, как в тот раз. Л Сопя, улыбаясь, подсовывала мне пищу — еще и еще... Когда насытился, не мог от стыда поднять глаз на свою подругу.
— Так, так... — Соня задумчиво посмотрела на мои запавшие щеки. — Ты первый такой гимназист... Словно белая ворона.
— Да, влетел в гимназию, как белая ворона, но скоро придется оттуда вылететь... — Я рассказал ей о пятна-дцати рублях, мысль о которых мучила меня даже во сне.
Соня с минуту подумала:
— Приходи завтра вечером — познакомлю с одним человеком. Может быть, все и уладится.
Я вздрогнул. Мне больше ни с кем не хотелось знакомиться. Прощаясь, все же пообещал заглянуть.Но я не пошел к Соне. Слишком свежа была в памяти встреча с жандармом. И что это за денежный туз, который, не моргнув глазом, отсчитает чужому человеку пятнадцать рублей? Должно быть, какой-нибудь знакомый ее хозяйки, богатой вдовы. Но даром ведь никто ничего не даст...
В тот вечер я направился к Толе Радкевичу. Этот немного странный парень был для меня единственным лучом надежды. Он выслушал рассказ о моих бедах и виновато развел руками. В их семье тоже наступили тяжелые дни. Хорошо, что у отца была в свое время страсть к коллекционированию часов. Он накупил множество необыкновенных часиков со звоночками, соловьями, петушками. Теперь эти часы постепенно переходили в руки торговцев. Особенно дороги были отцу одни, из которых каждый час выскакивал маленький черный петушок и выкрикивал: «Кукареку, папа и мама!» И все-таки он продал их, когда пришло время платить в гимназию. Себе он оставил только черного петушка с механизмом.
Рассказ Толи нагнал на меня еще большую тоску.Последняя надежда рухнула. Я собрался домой, и тут Толя вспомнил о Латышском благотворительном обществе. Разве оно не может внести свою лепту?
Я усомнился. Станет общество заниматься гимназистами, когда в Витебске голодают тысячи беженцев из Курземе и из Риги! Толя был иного мнения. Никто не может знать, где его встретят палкой, а где поклоном. Я должен пойти туда не с пустыми, конечно, руками. Можно явиться со старыми монетами времен крестоносцев и рыцарей или принести с собой кости предводителей древних латышских племен, найденные в подземных ходах под Даугавой.
Радкевич говорил все это полусерьезно, фантазируя, и я не особенно удивился: в мире так много нелепостей. Ведь встретил я на улице Хаима Фейгина, того само* еврейского мальчика, который когда-то сдавал вместе со мной экзамены в третий класс. На нем все еще не было ученической формы — значит, он никуда не поступил. А я часто видел его на улице, всегда в руках Хаима были книги. Он каждую осень экзаменовался то в одно, то в другое учебное заведение; отвечал так, будто он сам учитель, и все-таки не вырвался из заколдованного круга. Везде ему отвечали: все места заняты, у нас учатся девяносто три христианина и семь иудеев. Но разве немецкие и австрийские гранаты щадили евреев, разве бедные еврейские местечки и городки в Польше, Литве и Белоруссии не были первыми жертвами безжалостного пламени! Нет на свете справедливости!.. Вот благоденствует же Жоржик Комаров, из-за которого меня тогда на экзаменах чуть не съел Хорек. Этот Жоржик расхаживает по улицам Витебска, гордо напыжившись, словно маленький генерал, хотя в голове у него пусто.
Я все-таки пошел в Латышское благотворительное общество; пошел только потому, чтобы не упрекать себя: ты не сделал всего, что мог. Общество находилось на Вокзальной улице в большом, единственном во всем городе четырехэтажном доме из коричневых кирпичей
Старых монет у меня с собой не было, не было и костей предводителей латышских племен. Зато я захватил табель с пятерками почти по всем предметам. Я считал, что этот табель лучше расскажет обо мне.
После долгих расспросов нашел председателя общества, господина Лусиса — маленького плешивого человека с чисто выбритым лицом.
Он не сказал, располагает ли общество деньгами, может ли оно помогать обедневшим гимназистам, а бросил на меня пытливый взгляд, словно хотел что-то вспомнить, и затем обратился к барышне в короткой юбке и блузке с невероятно глубоким вырезом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139