Самолеты предпочли бомбить поселки и рощицы, а не охотиться за одинокой машиной.
У Вильянуэвы-де-ла-Каньяды шофер круто затормозил, съехал с дороги и поставил машину в тень огромной скалы. Воздух дрожал от рева моторов. Над городком в сопровождении истребителей кружило около тридцати фашистских бомбовозов. Заговорили зенитки. Ведущий бомбовоз вспыхнул и взорвался; остальные в панике бросились кто куда.
— Что, гады, получили! — зло кричал испанец-шофер, в избытке чувств подбрасывая фуражку.— Дерьмо на алтарь, шелудивый Франко! Так тебе и надо!
Он ругался долго и зло, честя на все лады генерала Франко и святую церковь. Пожалуй, за десять лет я не слышал столько ругательств, сколько их выпалил шофер за десять минут. Они сыпались словно горох из полного мешка.
— Нацистская сволочь! Что вам тут нужно, в Испании, выродки несчастные! Будь проклята мать, породившая вас, недоделанных ублюдков, нечисть поганую, ослов тупоумных, собак паршивых!
— Ну, дает! — с восхищением шептал Добрин, качая головой.— Мы, болгары, тоже мастера на ругань, но до испанцев нам далеко.
В городке Вильянуэва-де-ла-Каньяда пришлось задержаться — саперы расчищали улицу после бомбежки. Шофер остался у машины, все время поглядывая в небо, а мы с Добриным пошли посмотреть противотанковые пушки, стоявшие в стороне. Из погреба ближайшего дома вышло несколько артиллеристов в форме интернациональных бригад.
— Кто вы? — спросил Добрин невысокого стройного лейтенанта.
— Антитанкисты бригады Домбровского,— ответил лейтенант.
— Значит, поляки.
— Нет, латыши.
— Латыши! — крикнул я, бросаясь к лейтенанту,— Какими судьбами?
— Точнее — мы противотанковая группа Леона Паэгле, а приданы бригаде Домбровского.
— А я из славянского дивизиона тяжелой артиллерии,— сказал я,— тоже из Латвии.
— Да ну? — в свою очередь удивился лейтенант, и мы тут же перешли на латышский. Я узнал, что мой новый знакомый Адам Огринь — рижанин, работал в подполье, сидел в тюрьме, как и я, из Парижа пробрался в Испанию и тоже в первый раз в бою. Несколько минут пролетели как одно мгновенье. Еще успел выяснить, что Адам Огринь знает Бориса по совместной работе в подполье. Он просил передать ему привет. Обменявшись адресами, крепко пожав на прощанье руки, мы расстались: шофер настойчиво сигналил.
Взобравшись в кузов, я помахал Адаму на прощанье. Он с поднятым кулаком стоял на тротуаре у своих пушек, пока мы круто не свернули в сторону Кихорны.
Чем ближе мы подъезжали к городку, тем отчетливей становилась ружейная и пулеметная стрельба. Передний край был рядом — он тянулся по берегу обмелевшей речушки Пералесы. Кихорна, окруженная окопами, колючей проволокой, была наполовину разрушена. В уцелевших домах размещались штабы, склады, кухни. Окраина щетинилась стволами зенитной и противотанковой артиллерии. Изнуренные саперы укрепляли занятые позиции.
В полукилометре на юго-восток от Кихорны находилось кладбище, поросшее стройными кипарисами. Мы с Добриным решили там и обосноваться. Вокруг кладбища была сложена довольно высокая, плотная ограда.
Подойдя ближе, мы обнаружили, что мятежники превратили кладбище в превосходную крепость. Целый лабиринт окопов с бетонированными пулеметными гнездами, рядами колючей проволоки. Наши коллеги, наблюдатели испанской бригады, рассказали нам, что кладбище отчаянно оборонял табор марокканцев и несколько рот мятежников. Потом фашисты не раз совершали налеты на кладбище, местами разрушили каменный вал, поломали кипарисы. Снаряды и бомбы, словно свиные рыла, перепахали, разворотили землю, раскидав во все стороны полуистлевшие скелеты и еще не сгнившие трупы. Зацепившись в ветвях кипариса, повис женский череп с клоком длинных седых волос. При виде его мурашки бегали по телу. Но самое страшное — трупный смрад, густым облаком окутавший кладбище.
У наших соседей-испанцев была связь с артиллерийским корпусом, и мы попросили передать на командный пункт дивизиона, что мы находимся на кладбище под Кихорной. Пока передавали нашу телефонограмму, мы с Добриным устанавливали, маскировали телеметр. Каменная ограда надежно укрывала нас от пуль, а от бомб и снарядов можно было спрятаться в старых окопах или в закрытых блиндажах. Только от трупного запаха некуда было деться. Каменный вал и буйная зелень ограждали нас от всех ветров и сквозняков.
— Слушай, Христо,— сказал я,— возьму бинокль и полезу на дерево. Оттуда лучше видно.
— Смотри, изрешетят осколками.
Но там сквозил ветерок, и я решил рискнуть. Взобраться на кипарис оказалось не так-то просто, зато местность была как на ладони. Привязавшись гибкими пахучими ветвями к стволу, я мог свободно орудовать биноклем. Там не было так жарко, и запах мертвечины почти не чувствовался.
Окуляры бинокля раскрывали самые неприметные объекты обороны противника и передвижение его войск в тылу. До захода солнца мы успели передать еще несколько телефонограмм и видели, как наши батареи громили указанные квадраты, преграждая дорогу танкам, разнося мосты, обрушивая ураган огня на оливковые рощи.
В сумерках я спустился к Христо Добрину.
— Для ночлега нужно подыскать другое место,— предложил я.— Здесь задохнемся от вони.
— Ладно,— согласился Добрин.— Но нам нельзя далеко отходить от телефона.
— Ведь вы нас позовете? — сказал я, обернувшись к связистам.
— В любое время,— отозвался связист.— Только ночью редко беспокоят.
Ужасно хотелось пить. Вино в бутылках здорово нагрелось, и от одной мысли о прохладной воде у меня задвигались челюсти. На окраине виднелось несколько колодцев, и мы с Добриным отправились туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153