— Слушаюсь,— бодро ответил я, хотя не имел ни малейшего желания снова заниматься Мануэлем Зоро.
Мы шагали грязным извилистым проселком; по обеим сторонам возвышались невысокие, сложенные из камней заборы, а за ними виднелись вечнозеленые оливковые рощицы, виноградники, давным-давно сбросившие листву, и твердолистные каменные дубы. Все лощинки на пути лежали под водой, и нам пришлось разуться, пересекая их. Почва была глинистая, а вода от нее красная, как кровь, и очень холодная. Небосвод был затянут плотными тучами, и только кое-где в просветах сверкали яркие южные звезды.
— Интересно, что поделывают сейчас мои дружки в Латвии,— с грустью произнес Ян Церинь. Этот деревенский парень после госпиталя удивительно быстро втянулся в фронтовую жизнь и так наловчился в стрельбе, что превзошел бывалых артиллеристов. Но тоска по родине, по друзьям не давала ему покоя.
— В Шотландии сейчас зима,— спокойно сказал Дик. — Но море у нас не замерзает, докеры круглый год работают.
— В Латвии тоже зима,— произнес я с болью в сердце. — Поля, леса покрыты снегом.
— Поваляться бы сейчас в белом, чистом снегу! — воскликнул Август. — Недавно получил письмо. Приятели пишут, зима на редкость красивая.
— А что сегодня за день? — спросил Ян Церинь.
— Воскресенье,— ответил Дик.
— Значит, мои ребята сейчас на лыжах,— сказал Ян. — Мы, бывало, как воскресенье, так на лыжи. После хорошей пробежки соберемся где-нибудь в лесу, разложим костер из хвороста, поджарим колбасок, обсудим свои подпольные комсомольские дела, обо всем условимся — и снова на лыжи. Снег летит в лицо, ветер свищет в ушах... Эх, друзья, какие прогулки!
У меня не было таких чудесных воспоминаний о родной зиме. Может, и были — просто не вспомнились. Зато письмо, полученное Саукой с родины, навело меня на грустные размышления. Почему молчат и Гитина мать и мой отец? Отец мог рассердиться или испугаться, но мать Гиты — ей бояться нечего — могла прислать хоть небольшое письмецо и фотографию маленького Анатола. Может, с моим сыном что-нибудь случилось, и она не хочет меня огорчать? Если так, то пусть уж лучше не пишет. Лучше мучиться в неизвестности, чем получить новый страшный удар...
«Нет, я должен выдержать,— подбадривал я сам себя.— Что бы ни случилось — не вешать головы. Наше время суровое, трудное. Я сам выбрал себе этот путь, и я должен идти по нему до победы или последнего „вздоха».
Но что же со Сподрой? Она почему замолчала? А Седой? А Жан Сурум, который остался в Валенсии? И почему до сих пор нет ответа из Коминтерна по делу Бориса Эндрупа? Неужели и тут провокатор выйдет победителем? Не может быть. Не может! Придет день, мы разобьем фашизм. Тогда люди смоют пыль и копоть сражений и расправят плечи для новой, свободной, прекрасной жизни. Возможно, меня среди них не будет, не будет Бориса Эндрупа, не будет остальных друзей. Но что поделаешь? Ради этого дрожать за свою жизнь? Борьба за свободу всегда стоила жертв, а нашему поколению их придется принести гораздо больше, чем когда-либо...
Теперь мы шли крупным каменистым склоном. Август карманным фонариком освещал тропинку. По ней мы спустились в долину и подошли к большому крестьянскому дому. Во дворе была устроена кухня, просторные комнаты заставлены кроватями. Тяжелораненые были уже вывезены в госпитали, в медпункте оставалось всего лишь полдюжины поцарапанных пулями и легко контуженных испанцев. Они сидели вокруг очага, курили, балагурили. Один из них заковылял нам навстречу.
— Анатолио! Анатолио, вот здорово, что пришли нас навестить!
Это был командир испанской роты Хоакин Пенья.
— Хоакин, почему ты здесь, а не в госпитале? — спросил я. — У тебя серьезная рана.
Пенья, улыбаясь, смотрел мне в глаза.
— Рана надежно перевязана. Завтра поползу обратно. Сейчас некогда залечивать, друг. Сейчас надо бить фашистов, не то они нас побьют.
— Побывали мы с тобой, Хоакин, в переделке,— сказал я. *
— Еще в какой, Анатолио! — весело ответил он. — Но мы не растерялись. И хорошо, иначе бы нам несдобровать...
Мы подсели к очагу, скрутили цигарки. Разговор коснулся международных событий. Один испанец спросил наше мнение о присоединении Италии к антикомин-терновскому пакту — не начнут ли теперь гитлеровская Германия и фашистская Италия прямую интервенцию в Испании?
— Вполне возможно,— отозвался Ян Церинь, постоянно читавший газеты. — Гитлер и Муссолини намерены зажать в тиски Францию. Отчасти это им уже удалось,
а с победой генерала Франко удастся вполне. А уж тут они ни перед чем не остановятся.
— Но неужели французское правительство ничего не видит, ничего не понимает? — удивился Пенья.
— Если б видело и понимало, то открыло бы границу и дало нам возможность закупить оружие,— сказал я.
— И помогло бы республике продовольствием,— добавил Ян Церинь. — Но нет — не хотят. Ждут не дождутся, когда фашисты задушат нас. А Соединенные Штаты и Англия поддерживают такую политику.
— Англия! — вмешался Дик, с наслаждением пуская пышное облако дыма. — Англия — это лондонская девка, которая свою честь утопила в Темзе и готова переспать с любым бандитом, лишь бы у него деньги звенели в кармане. Вы слышали, к генералу Франко прибыл представитель английского правительства. И это они называют невмешательством!
— Какое там невмешательство! — воскликнул* Пенья. — Почему они позволяют лезть в дела Испании итальянцам и немцам? Почему позволяют фюреру и дуче перебрасывать к Франко кадровые части? Почему позволяют блокировать побережье республики? Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153