— Я тоже. То, что делаешь ты, куда действеннее, чем скальпель и микстура.
— Кто мешает тебе сменить профессию? — спросил Борис.— Присоединяйся к нам.
— К вам? А кто вы такие? — ответил я вопросом, и Борис рассердился:
— Послушай, не будь ребенком. Ты понимаешь, о чем я говорю. И вообще что тут философствовать? В Китай вторглись японские империалисты. Фашистская Италия ядовитым газом удушила свободу Абиссинии. Гитлер зарится на Рейнскую область, точит нож для Австрии и Чехословакии. Фюрер и дуче пытаются задушить Испанскую республику. И если это им удастся, неужели, думаешь, они успокоятся? Аппетит приходит во время еды: почуяв кровь, хищник становится одержимым.— Голос Бориса звучал резко. Он встал, подошел к открытому окну.
— Какая красота, какой чудный город! Но, если мы будем сидеть сложа руки, через несколько лет от него ничего не останется. Его разрушат точно так же, как разрушили Аддис-Абебу, как гитлеровские пушки и самолеты громят сейчас сердце Испании — Мадрид. И среди развалин будут рыскать стаи крыс, обгладывая кости заживо погребенных. Может, и мои, может, и твои, Анатол. А в каком-нибудь далеком, еще не разрушенном городе двое молодых людей, точно так же, как сегодня мы с тобой, будут рассуждать о гуманизме, пытаясь решить, что важнее: дезинфекция разрушенных городов или устранение причины всех зол и несчастий — коричневой чумы фашизма. Они будут спорить, не смогут прийти к согласию, опустят руки, предадутся безделью, пока сами не окажутся под градом бомб,.под развалинами города...
Наступило молчание. Борис все еще стоял у окна, любуясь городом. Его большие, тяжелые руки, сжатые в кулаки, лежали на белом подоконнике. На них отчетливо темнели пятна ожогов, оставленные сварочным аппаратом. Широкая спина закрывала собою почти все окно.
Я тоже встал и по-дружески положил ему руку на плечо.
— Борис, ты несправедлив ко мне. Я совсем не собираюсь сидеть сложа руки. Да я просто не смогу после всего того, что перенес. У тебя есть связи, есть опыт. Скажи, что нужно делать? Чем я могу помочь?
Борис обернулся и посмотрел на меня в упор.
— Едем сражаться в Испанию. Там сейчас решается судьба Европы. Едем в Испанию, Анатол!
— Кто же меня туда пустит! Против меня начато дело. Мне запрещено выезжать даже за пределы города. Я должен регистрироваться в полиции. Меня будут судить...
— Потому-то и зову тебя в Испанию. Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге.
— А сам ты едешь?
— Да,— тихо сказал Борис.— Партия разрешила, я еду. Если хочешь...
— И Гита? — спросил я.
— Ей там не место! — прямо ответил Борис.— Она славная девушка, но...
— Договаривай. Что ты хотел сказать? Борис смутился.
— Там нужны бойцы,— помолчав, произнес он.— Разумеется, если она пожелает... Медики тоже нужны.
Только теперь мне пришло в голову, что Гита никуда не может уехать. О том, что Гита ждет ребенка, мне не хотелось рассказывать Борису. Имею ли я право оставить ее в таком положении?
— Ну, что ты решил? — спросил Борис.
— Пока ничего. Я должен посоветоваться.
— Она разумная девушка, она поймет.
— Нет, Борис, все гораздо сложнее.
— Хорошо, посоветуйся, реши. Но времени мало. Недели достаточно?
— Достаточно нескольких дней.
— Хорошо. Придешь ко мне.
— Где ты сейчас работаешь?
— В центре. Перекладываем главную трамвайную линию. Как увидишь ночью над крышами зеленоватые вспышки света, знай, это мы — сварщики трамвайных путей.
— Я разыщу тебя.
— Ну, ладно, пойду,— сказал Борис и достал из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток.— Вот тебе французский журнал. Номер посвящен событиям в Испании. Прочитаешь — вернешь. До свиданья!
Я взял журнал, мы простились. Потом долго было слышно, как топали его большие тяжелые ноги по ступенькам ветхой лестницы. Я наблюдал за ним из окна. Борис шел по направлению к каналу, задумчиво склонив свою светлую голову, слегка раскачивая широкие плечи и засунув кулачищи в карманы летнего пальто. Из кафе на Бастионной горке доносились звуки грустного вальса. По каналу плавали лебеди и разноцветные лодочки. На горбатом мостике, облокотившись о перила, стоял парень. Не отрываясь, он глядел на воду. Борис поздоровался с ним, и скоро они скрылись за густой зеленью.
Левый французский журнал «Регард», который оставил мне Борис, вероятно, попал в Латвию окольными, тайными путями. С каждой его страницы глядела измученная в борьбе Испания. Республиканцы в окопах. Фашисты бомбят Мадрид. Мать прижимает к груди убитого ребенка, посылая проклятия фашистским стервятникам. Бои на подступах к Мадриду — Каса-дель-Кампо. Интернациональные бригады. Добровольцы со всех континентов спешат на помощь республике. Оратор страстно призывает народ встать на защиту Мадрида.
Но пасаран! Пасаремос!..
Все виденное глубоко запало мне в душу. Теперь я понимал воодушевление Бориса. Я стал бредить Испанией. До сих пор я думал лишь о себе, о своем будущем. Теперь эти мысли казались мне мелкими, ничтожными по сравнению с тем, что происходит в мире. Впервые в жизни я переживал страдания и муки далекого, чужого мне народа, и переживал сильнее, чем свои собственные. В своем воображении я рисовал Испанию живым существом, мужественно поднявшимся на защиту своего очага, своей семьи, свободы и счастья. «Сбросить ярмо фашизма в Испании — дело не только самих испанцев,— читал я крупный заголовок,— а всего прогрессивного человечества...»
«Лучше бороться с оружием в руках, чем пять или шесть лет прозябать на каторге»,— пришли на память слова Бориса. Все это так, но как же быть с Гитой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153