— скомандовала Гита.— Мне хотелось бы устать до изнеможения, чтобы ночью спать как убитой.
— С каких это пор ты плохо спишь по ночам?
— С тех пор, как тебя арестовали. Только усну — один и тот же сон: тюрьма, ты лежишь на каменном полу весь в крови, и какой-то мерзавец пинает тебя ногами.
— Не так уж страшно меня били.
— Опять ты говоришь неправду,— с упреком сказала Гита.— Как я могу тебе доверять после этого? Доктор Тибет мне все рассказал. Ты был на волоске от смерти.
— Зато теперь я цепко держу жизнь за волосы, и потому да снятся тебе радужные сны. Теперь мы всегда будем вместе: я, ты и маленький Анатол. Мы уедем в Париж...
— Может, лучше нам поехать в Бухарест? — сказала Гита. У моей мамы там родные...
— Нет, Гита, там тоже фашисты. Едем в Париж.
— Мы поедем вместе, да?
— Смотря по обстоятельствам, но в Париже непременно встретимся. Борис сказал, что уезжать надо скорее, иначе меня снова арестуют. Скажи своей маме, чтобы она оформляла тебе заграничный паспорт.
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас.
— А может, тебе лучше не ходить в полицию? Ты можешь спрятаться у нас на даче, я поговорю с мамой.
— Нет, я должен зарегистрироваться. Иначе навлеку на себя подозрения.
— Когда нам надо выехать? — спросила Гита.
— Чем скорее, тем лучше. Тебя-то никто не задержит, можешь быть спокойна.
— А если задержат тебя?
— Не задержат. Не унывай, все устроится как нельзя лучше.
Мы поднимались все выше и выше по крутой лестнице. Навстречу спускались березы, липы, клены, изредка попадались ели. Листва каждого дерева имела свой оттенок — просто зеленый, нежно-зеленоватый, с желтым отливом, огненно-румяный... Весна щедро осыпала тенистый склон одуванчиками, ветреницей, первоцветом и другими цветами, названия которых мы не знали. С цветка на цветок порхали бабочки, гудели пчелы, шмели. В густых ветвях седой ели стучал дятел, а чуть подальше, на макушке огромной березы, куковала кукушка. Гита слушала коварную птицу и считала:
— Один, два, три...
— Что ты считаешь? — спросил я.
— Сколько дней нам осталось пробыть на родине. Она досчитала до тридцати.
— Кукушка врет,— сказал я.
— Пускай, она красиво врет.
— Тебе больно уезжать?
— Конечно. И маму жалко. У меня очень хорошая мать, Анатол.
Лестница кончилась. Мы поднялись на самое высокое место берега. Отсюда тропинка сбегала в овраг, к полноводному ручью. Держась за стволы, цепляясь за гибкие прутья орешника, мы спустились вниз по крутому склону. Вместо мостика поперек ручья лежал поваленный бурей вяз, весь обросший мхом. Осторожно балансируя, мы прошли над бурлящим потоком.
— Деревья умирают точно так же, как люди,— сказала Гита,— только их никто не хоронит.
— Деревья умирают без боли и страданий,— добавил
я.— И деревья не знают, что они умирают. Их валит буря, но они не знают, кто их свалил.
— Людей тоже валит буря...
— Да, в этом они схожи. Во всем остальном различны.— Я обнял Гиту за плечи, легонько тряхнул.— Давай веселиться! Мы здесь в последний раз.
— Ты прав, давай веселиться! — воскликнула Гита.— Зачем ломать голову и грустить? Жизнь прекрасна!
По узкой расщелине оврага юркая тропинка привела нас к высокой красной скале с черной пещерой. Мы залезли в нее. Там было сыро и прохладно, как в погребе.
Стены пещеры были покрыты именами, датами, разными надписями. И мы решили добавить к ним еще одну — в память о своем посещении. Уцепившись за корни деревьев, я взобрался почти под самый потолок. Достал из кармана нож.
— Так что мы напишем?
— Что-нибудь, Анатол.
— Ты говоришь — жизнь прекрасна?
— А ты в этом сомневаешься?
— Я так и напишу на стене. ' — Идет!
Когда надпись была готова, я спустился вниз, и мы отправились обратно в долину Гауи. Близился вечер, время было думать о ночлеге. Мы торопились до захода солнца добраться до какого-нибудь хутора. Птицы постепенно умолкали, и только соловьиный хор раздольно разливался по долине. Солнце было уже низко, вот-вот скроется на том берегу. Туман, белый, прозрачный, словно шелк, поднимался над водой и стелился по долине. Из прибрежной ивы вспорхнула и скрылась голубая птица. Мы молча шли.
Где-то вдали за присмиревшими чащами лаяли собаки, мычали коровы, блеяли овцы. Там было жилье, и мы спешили прийти туда засветло. В чуткой тишине с того берега временами доносился смех таких же запоздалых гуляк, как мы, а из-за кустов у заводи жарко сверкал огромный костер, и вокруг него суетились молодые люди.
— Может, проведем эту ночь у костра? — предложила Гита. Но мне никого не хотелось видеть, и потому я только прибавил шагу.
Мы остановились у старого крестьянского дома. Он стоял на одном из рукавов Гауи. У самого протока цвел
пышный куст черемухи, а под ним примостился небольшой сарай.
— Вот бы здесь заночевать! — воскликнула Гита.
— Если только есть сено. Надо узнать.
По узкой липовой аллее мы вошли во двор. На пороге дома сидел парень и мыл в ведре ноги. Рядом на земле валялись грязные кожанцы. Парень, наверное, только что вернулся с поля.
—^ Вы хозяин дома? — обратился я к нему.
— Разве я похож на хозяина? — весело отозвался парень.— Хозяина нет, в Ригу уехал. А сама дома, входите.
Я постучался. За дверью залаяла собака.
— Не кусается? Парень успокоил меня:
— Не бойтесь, это наш косматый Карав, пастушок. Коли пес громко брешет, значит, не укусит. Так же, как и человек...
Последнее замечание меня заинтересовало. Мне захотелось поговорить с этим деревенским парнем, но тут дверь отворилась, на пороге показалась хозяйка. Косматый пес проскользнул у меня между ног и с лаем набросился на Гиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153