И тогда я буду в вашем полном распоряжении.— Росита написала свой адрес.— Мы живем довольно далеко от центра, зато место очень живописное. Посреди огромного сада. У моего отца там небольшая вилла, сад и участок земли. Если вы поедете трамваем, это вам не покажется далеко. Скоро наступит весна и все зацветет. И зима у нас не такая противная, как здесь. Ночью, правда, случаются заморозки, но днем всегда тепло и солнечно. Теперь, в январе, поспевают поздние апельсины. Они совсем красные, а по запаху похожи на вино. Потом зацветет миндаль...
Я сказал, что в моем родном городе сейчас снег и морозы.
— Неужели? В Испании тоже порой выпадает снег и бывают морозы, но они недолго держатся. Я люблю тепло и солнце,— добавила она,— и весну, когда все цветет, распускается.
И сама Росита была похожа на весну в своем первом цветении. Я старался отгадать, сколько ей лет. Она казалась моложе Альбины Пинедо, а может, и нет. Возможно, Росита видела меньше горя, чем Альбина, в первые же дни войны потерявшая жениха. Возможно, в холодке монастырских стен лучше сохранилась ее молодость, и только теперь, на воле, она распустилась пышным цветом.
Мы расстались за полночь хорошими друзьями, с твердым намерением встретиться в Валенсии.
Когда я вернулся в купе, Борис уже спал. Я тихо разделся и залез под чистые простыни, под теплое одеяло. Давно мне не было так хорошо.
В Альбасете все уладилось гораздо быстрее, чем мы ожидали. В отделе кадров нас принял приземистый, смуглый и очень учтивый болгарин.
— С вашим делом, товарищ Эндруп, я знаком,— сказал он.— Все документы посланы в латышскую секцию Коминтерна. Теперь нам остается только ждать. Письмо капитана Цветкова пошлю туда же. Капитан Цветков дал о вас хороший отзыв, как и комиссар Попов. Это очень важно. Не хочу вас напрасно обнадеживать, что все скоро выяснится. Но скажу откровенно, мы вам полностью доверяем. Однако дело чрезвычайно сложное. В условиях подполья такие вещи выяснить гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд. Я допускаю возможность, что это недоразумение.
— Это дело рук провокатора,— настаивал Борис.
— Возможно, не спорю,— сказал кадровик.— Наберитесь терпения, воюйте и дальше, как воевали до сих пор. Рано или поздно правда восторжествует, и тогда вы сможете гордиться, что в час тяжелых испытаний не склонили головы. И мы пожмем вашу руку и скажем: «Спасибо! Вы были и остались коммунистом».
Воцарилось молчание. Борис не проронил ни слова. Мы простились и вышли. В отделе для каждого нашлось письмо. Борису писал Седой. Мое — от госпожи Юдиной. В конверт были вложены снимки маленького Анатола. На одном из них он лежал в белой колясочке у густой акации, и солнечные зайчики играли на его упитанных щечках. На другом — госпожа Юдина держала его на руках, а на третьем он, совершенно голенький, барахтался в своей кроватке, улыбаясь во весь беззубый рот. «Какой замечательный парнишка! — с гордостью подумал я.— И это мой сын».
Я взялся за письмо.
«Дорогой Анатол!
Ради Вас и Вашего сына я только и живу сейчас. Стыдно сказать, каких обид натерпелась от мужа, когда вернулась из Парижа с Вашим сыном и останками любимой дочери. Но об этом при встрече. Теперь уж буря позади. Мы живем с ним то вместе, то врозь. О маленьком Анатоле не беспокойтесь. Он жив-здоров и чувствует себя хорошо. Я его воспитаю, как родного сына. У меня ведь в жизни ничего не осталось, только он и Вы. Посылаю Вам несколько фотокарточек, чтобы Вы сами могли убедиться, как он вырос и поправился. Пока Ваш сын со мной, я буду его воспитывать так, как мне велит мое сердце. Не забывайте нас, пишите чаще. С горячим приветом. Ваша Мара Юдина».
— Борис! — воскликнул я дрожащим от радости голосом. — Я получил фотографии маленького Анатола. Посмотри, какой бутуз!
Борис рассеянно взглянул на фотографии и молча вернул обратно.
— Опять что-нибудь... — с тревогой спросил я.
— Сподра арестована.
— Сподра? За что?
— Седой не знает. Прочел в газете. Она в Центральной тюрьме.
— Так вот почему от нее не было писем!
— Да, теперь все понятно,— сказал Борис. — Наверное, попалась со стихами.
— А ты не думаешь, что и тут приложил руку провокатор? — спросил я.
— Не обязательно,— ответил Борис. — Она слишком давно и много пишет, чтобы не привлечь внимания охранки.
Теперь у Бориса одной бедой стало больше. Недаром говорят, беда в одиночку не ходит. Бедный Борис, как он все это вынесет!
И, словно в ответ на мои невысказанные мысли, Борис решительно сунул письмо в карман и сказал:
— Пошли на вокзал, едем в Валенсию. Чем больше сталь закаляют, тем тверже она становится...
Утренний поезд в Валенсию давно ушел, следующий отходил не скоро. Мы отправились в комендатуру, предъявили увольнительные и получили паек. Здесь он* был куда обильней, чем в прифронтовом Пособланко. Потом отправились в кафе и там, заказав еще кое-что, превосходно позавтракали.
— Ну-ка, покажи теперь своего Анатола,— сказал Борис, вновь обретая душевное равновесие. Посмотрев на фотографии, он с улыбкой заметил: — Весь в тебя. Даже ямочка на подбородке твоя. А что пишет мать Гиты?
Я протянул ему письмо. Борис прочитал и усмехнулся.
— Ну, конечно, обычные мещанские ссоры.
— Мать Гиты вовсе не мещанка,— возразил я. — Она чудесная женщина.
— Не думаю, чтоб ты мог здраво судить о женщинах. Как вчера с Роситой?
— Росита пригласила меня в гости,— сказал я, почему-то умолчав, что она пригласила нас обоих. — Она живет в Валенсии.
— Отлично,— заметил Борис. — Вот тебе и занятие.
— Ее отец профессор университета. Филолог. Может, сходим вместе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153