— Да, вроде.
— Тебе, наверное, приснилось.
— Все может быть.
— Что же ты видел во сне?
— Не помню.
— Сподру?
— Нет.
— Значит, дурной сон?
— Иногда мне кажется, что вся моя жизнь дурной сон.
— В чем дело, Борис? Почему ты мне ничего не расскажешь?
— Не о чем рассказывать.
— Не лги. Что она пишет?
— Сподра? Как-нибудь расскажу.
— Расскажи сейчас.
Взглянув на спящих товарищей, он высунулся в окно и негромко сказал:
— Какая чудная ночь!
— Рассказывай! — просил я.
— Разбудим ребят, Анатол,— голос Бориса был уже мягче.— Как-нибудь в другой раз. Когда будем одни...
— Ладно, ловлю на слове...
— Хорошо,— проворчал он.— Может, все еще уладится...
Это еще больше озадачило меня.
— Так нельзя, Борис! Расскажи, вместе подумаем, что предпринять.
— Хватит, Анатол,— отрезал Борис.— Сказал — в другой раз...
Поезд мчался по однообразной равнине, и я незаметно задремал. На рассвете мы остановились на маленькой пыльной станции, вблизи какого-то городка. В вагон вошел комиссар Попов.
— Приготовиться к разгрузке,— сказал он.— Прибыли в Темблеке. День проведем здесь, а ночью на машинах отправимся в Мадрид.
— Почему ночью? — удивился Добрин.
— Днем дорогу обстреливают.
Разгрузив состав, мы строем отправились в городок, где штаб дивизиона успел подыскать место для лагеря. Едва солнце поднялось над горизонтом, стало душно. Ребята по предложению комиссара пытались петь, но голоса под стальными касками звучали как-то странно, глухо, и песня вскоре сникла. Но шаг был твердый и бодрый. Он эхом разносился по тихим улочкам города. Из домов повысыпали жители — дети, женщины и старики. Мужчин почти не было. Как и всюду, они ушли на фронт.
Лагерь было решено разбить в монастыре — мрачной, грязной и вонючей дыре. Посреди двора стоял сложенный из больших камней колодец. Над ним на цепи висела бадья. Мутная вода пахла отвратительно, и дивизионный врач запретил ее пить. Но пока у колодца не поставили часового с винтовкой, солдаты тянули ведро за ведром. С замощенного двора вода сквозь трещины текла обратно в колодец, увлекая за собой мусор и пыль. После завтрака и обеда, выданных сразу сухим пайком, солдаты разделись почти догола и разлеглись на холодном каменном полу монастырских келий. В открытые окна залетал ветер, но он был настолько знойным, что скоро и каменный пол перестал отдавать прохладу.
— Скорее бы ночь! Сил больше нет,— жаловался Борис.
Мы лежали на полу в тесной монашеской келье, которую сами вычистили. Борис обливался потом, хотя был совершенно голый.
— Смотри, как бы тебя снова не пробрал ишиас,— предупредил я его.
Приступы этой болезни Борис испытал не раз еще в юности, когда помогал отцу в кузнице. С готовой подковой он бегал от раскаленного горна во двор — под навес, где на холодном ветру дожидались крестьянские клячи.
— Чего разлегся голый? Постели что-нибудь под себя. Смотри, как вспотел, а здесь сквозняк!
— Сил нет!
Я усмехнулся.
— Впервые такое от тебя слышу.
— Да что я — железный? В такой жаре сталь в бараний рог свернется, не то что человек. И все-таки доктора следует слушаться,— сказал он, нехотя поднимаясь с каменного пола и расстилая шерстяную плащ-накидку.— Ну вот, теперь можно поспать.
— А ночью что делал?
— Ночью думал.
— О чем?
— Все о том же,— ответил он уклончиво.
— О письме? — спросил я.
— Обо всем.
— Нехорошо, Борис! Зачем ты скрываешь от меня?
— Что скрываю?
— Не знаю. Что-то скрываешь. Расскажи мне, в чем дело?
Борис горько усмехнулся.
— Да что тут рассказывать! — Он достал из планшетки письмо Сподры и протянул его мне.— На, прочитай и все поймешь. Только дай честное слово, что никому не расскажешь.
— Клянусь! — сказал я, разворачивая письмо. «Дорогой Борис!
У меня нет ни малейшего понятия, где ты и когда получишь это письмо. Хотелось, чтобы ты получил его по возможности скорее. Через неделю после твоего отъезда в Риге начались аресты* Большинство наших друзей сейчас в тюрьме. Между прочим, была арестована и Гита, но о ее судьбе ты, вероятно, узнаешь подробнее от Анатола. Она держалась замечательно, хотя потом ей пришлось полежать в больнице. Но самое неприятное заключается в том, что какой-то негодяй и провокатор, закравшийся в наши ряды (не знаю, кто он, но уверена, это его рук дело), решив развалить работу и перессорить всех нас, пустил слух, будто во всех провалах повинен ты и что, опасаясь разоблачения, ты поспешил уехать в Испанию. Я пыталась выяснить, кто пустил эту гнусную клевету. Но со мной прервали всякие отношения. Я осталась одна и совершенно подавлена всем этим. Посоветуй, Борис, что мне делать. Самое нелепое во всей этой провокации то, что тебя обвиняют, помимо прочего, в провале подпольной типографии и аресте Анатола Скулте, Говорят, это ты его выдал...»
— Какая чушь! — вырвалось у меня.— Ты ответил Сподре?
Уставившись в мрачные своды кельи, Борис молчал. Потом вырвал у меня из рук письмо, сунул обратно в планшетку.
— Так этого нельзя оставлять! — волновался я.— Нужно разоблачить провокатора. Напиши ей, что делать.
— Я и сам не знаю, цто делать,-— прошептал Борис.— В первый раз чувствую себя дураком. Это хорошо продуманная провокация. Оболгать человека, который далеко и потому не может защищаться, совсем не трудно. Сподра могла бы защитить меня, но с ней прервали отношения. Значит, и она ничем не поможет.
— А Седой? — спросил я.
— Я напишу ему,— мрачно ответил Борис.
— А ты сам не догадываешься, кто бы это мог быть? — спросил я.
— Ума не приложу. Скорей всего меня избрали козлом отпущения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153