Поработал в Эдинбурге, потом безработица привела его в Глазго, и, наконец, он бросил якорь в Ливерпуле. Ему уже стукнуло тридцать, а он все еще ходил в холостяках. Любил футбол, скачки и рыжую Мэри из какого-то бара в предместье, но эта Мэри, увы, не любила его. Рассказывал он все это без жалоб и вздохов, подтрунивая над самим собой.
— Так что моя рыжая ягодка достанется другому воробью. Ну да бог с ней! Авось и мне кое-что перепадет.
Дик был некрасив. Маленький, словно обрубленный подбородок подчеркивал и без того непомерно большой нос с бородавкой на конце. Казалось, Дик беспрестанно принюхивается к чему-то. И я вполне понимал рыжеволосую Мэри из местного бара. Но если бы она познакомилась с Диком поближе, то открыла бы в нем уйму качеств, за которые нельзя не полюбить. Дик был одним из тех людей, кто своей доверчивостью, добродушием, жизнерадостностью и живым юмором покоряет всякого. Больше всех восхищался новым постояльцем нашей подпольной гостиницы Пендрик.
— Дик, ты чертов корень,— сказал он ему как-то.— Я бы на твоем месте не работал докером. Не для тебя это! Тебе бы главным клоуном в Ливерпульском цирке! Ты бы мог выступать без грима, а зрители умирали бы со смеху.
Дик не обиделся.
— Чудак,— ответил он с улыбкой,— чтобы рассмешить людей, совсем не обязательно в цирке выступать. Надо мной смеются все прохожие. Как-то раз я надел клетчатую шотландскую юбку и в таком виде отправился в бар к своей Мэри. Тогда я ей еще немного нравился, и она от смеха чуть не лишилась сознания. А когда опомнилась, дала мне бутылку виски и сказала: «Дик, ступай домой, не смеши людей. Юбка тебе не идет. У тебя чересчур кривые волосатые ноги». И опять стала смеяться, до тех пор смеялась, пока я не ушел. Юбку я, конечно, с тех пор не надевал. Вот какие дела-то...
Ночью мы прошли пролив Па-де-Кале, и я вывел Дика на палубу подышать свежим воздухом. Он закутался в брезент и все поглядывал, не видно ли берегов Франции. На лице у него не было ни тени грусти или волнения. С безмятежным спокойствием он смотрел на встречные пароходы, и когда нас обогнал какой-то военный корабль, он бросил:
— Фашистские пираты! Наверное, спешат к генералу Франко.
— А ты к кому пробираешься, к республиканцам или Франко? — спросил я, хотя отлично знал о его симпатиях.
— Скажешь тоже, будто манной кашкой тебя только и кормили! — сердито проворчал он.— Что мне делать у Франко? Разве на тот свет спровадить его, это другое дело. Глазом бы не моргнул.
Ночь была теплая, ясная. Упругие, нежные волны слегка покачивали корабль. Мы шли со скоростью восемь миль в час. Для нашей посудины это была неплохая скорость. Ее выжимали прославленные «мастера пара» Вырвизуб и Пендрик с нашей скромной помощью. Я спустился вниз, помог Борису засыпать топку, потом снова вернулся к Дику.
— У тебя есть жена, Малыш? — спросил он меня.
— Есть,— ответил я.
— Чего же ты шатаешься по свету?
— Так нравится. Дик усмехнулся.
— Тебе-то, может, нравится, а жене нет. Молодая?
— Да.
— Тогда ты, братец, поступил опрометчиво,— поучал меня Дик.— Молодую жену ни в коем случае нельзя оставлять одну. Женщины коварны. Ты что думаешь, она будет месяцами тебя ждать, как принцесса в сказке своего принца? На свете сколько угодно соколиков, которые только и смотрят, чтобы кто-нибудь оставил дома молодую жену. Она дверь запрет, они через трубу спустятся и проглотят твою ягодку — как мою Мэри. И у тебя от досады нос вытянется, как у меня. Вот какие дела-то, Малыш, слушай и мотай себе на ус.
— Она не из таких,— возразил я, но Дик только улыбнулся.
— До чего же ты наивный, Малыш, ой, какой наивный! Все бабы на один манер скроены, и твоя не исключение. Я этим змеям вот на столечко не верю. До тех пор вокруг увиваются, пока в самое сердце не ужалят."И на всю жизнь останется рана. Вот какие дела-то.
Я слушал Дика краем уха. Часы показывали четыре. Я знал, что Гита сейчас думает обо мне. И ни о ком другом. Если и дальше все пойдет хорошо, через день или два буду в Париже, оттуда пошлю ей письмо, и она приедет ко мне. А я тем временем в каком-нибудь дешевом отеле сниму две славные комнатенки с балконом. Мы проводим Бориса в Испанию, а сами начнем новую жизнь. Родится маленький Анатол, мы воспитаем из него отличного парня, а как только в Латвии свергнут фашистский режим, вернемся на родину. Может, это будет совсем скоро. Режимы, которых не терпит народ, недолговечны. При первом же ударе разваливаются, как карточные домики.
Мои размышления прервал Жан Сурум. Он пришел мрачнее тучи. Оказалось, кто-то нашептал капитану, что меня и Бориса видели на корабле еще до того, как мы были приняты в Стокгольме. Капитан потребовал, чтобы Сурум сдал нас в Гавре консулу.
— Ума не приложу, кто сделал эту подлость? Пенд-рик, Вырвизуб отпадают. И на других ребят положиться можно. Стюардесса? Она в первый вечер приносила нам ужин. Но она как будто вас не видела.
— А что, если вахтенный в Стокгольме?
— Возможно,— согласился Сурум.— Так или иначе, в Гавре, как только причалим, вы исчезнете. Дика переправим позднее. Если Старик пронюхает, что я причастен к этой истории, он и меня сгоряча прогонит.
В Гавр приплыли рано утром. Бросили якорь на рейде, вызвали лоцмана и с приливом вошли в порт. Пройдя несколько шлюзов, пришвартовались напротив огромного склада хлопка. Как только покончили с таможенными формальностями и капитан укатил на машине, присланной какой-то фирмой, мы с Борисом, распростившись с друзьями, вышли в порт и с первым попавшимся такси отправились на вокзал. Парижский эспресс отходил во второй половине дня. Мы успели осмотреть город и пообедать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153