Я вслух гадал, где фашисты нанесут следующий удар: Юг, Валенсия, Каталония?
Парикмахер усмехнулся.
— Не все ли равно? Так или иначе они одолеют и спустят с нас шкуру.
Он вылил мне на бороду полфлакона одеколона.
— Не надо,— сказал я.— Не люблю.
— А кого же мне душить им, если не вас,— рассмеялся он и слегка смазал бороду помадой.— Фашистов, этих выродков, что ли?
Он продолжал ругаться, смачивая мне волосы какой-то ароматной водой. Видимо, я пах теперь, как только что распустившийся куст розы.
— Ну вот, сеньор,— произнес он с явным удовольствием.— Прошу вас! Теперь женщины будут сами вешаться вам на шею.
— Сколько я должен?
— Можете совсем ничего не платить. Все равно сейчас деньги цены не имеют.
Я сунул ему двадцать песет, простился и поспешил на вокзал. Я шел в ореоле благоухающего облака, и прохожие провожали меня улыбками. Несмотря на свою хромоту и густую бороду, я, видимо, был похож на юнца, спешащего просить руки своей возлюбленной.
Скоро подошел поезд, я, как и в прошлый раз, поднялся на второй этаж вагона. Поезд бежал мимо тучных огородов, апельсинных, лимонных рощ. Плоды уже созрели, но их никто не собирал. Рыхлая земля под ветвями была сплошь усыпана плодами, блестевшими на солнце, словно золото. Огороды, где созревал второй шли третий урожай овощей и земляных орехов, густо заросли сорняками. Высохшие стебли кукурузы переламывались под тяжестью початков. Повсюду ощущался недостаток рабочих рук.
Приближаясь к Карлету, я любовался ожерельем далеких гор в синеве. Когда-то Росита собиралась отвезти меня туда. Она говорила: дорога в горы ведет по рисовым полям, а когда они бывают залиты водой* кажется, ты едешь не в машине, а плывешь на корабле.
Может, теперь мы поднимемся в эти синие горы, у подножья которых дремали белые деревеньки, а на высокой скале громоздились развалины старого замка? В свою бытность артиллерийским наблюдателем я полюбил горы, жизнь без них мне уже казалась тоскливой.
Едва колеса застучали по мосту через Магро, я попытался отыскать глазами домик и сад Роситы, где она тогда собирала апельсины. И я отыскал его, но в саду на этот раз не было ни души. Только голубая струйка дыма из белой трубы говорила о том, что дом обитаем. Ветви деревьев, полные плодов, клонились к земле. За высокой потемневшей каменной стеной грелись на солнце низкие пальмы, серебристо-зеленые агавы и колючие кактусы. Все было таким, как и в прошлый раз, и все же густой, роскошный сад казался заброшенным, осиротевшим.
Заскрипели тормоза, поезд остановился. Я вышел из вагона и заковылял к центру, где на месте разрушенной церкви раскинулась площадь Ленина. Мне захотелось пить, я вошел в кафе. За столом, ссутулившись, сидели крестьяне в широкополых фетровых шляпах. Вина не было, они лениво потягивали газированную воду с апельсиновым соком и курили вонючий табак — самосад. Я тоже взял воды и соку, сел за мраморный столик. Крестьяне с интересом поглядывали на меня. Один, помоложе, пошмыгал носом и, уловив сладковатый запах одеколона, насмешливо бросил:
— Наверное, бабу себе ищет. Крестьяне рассмеялись.
— Что ж, в Карлете хорошие девочки,— добавил второй.— Оки теперь даже безногих инвалидов принимают.
— Если не кончится проклятая война, все без ног останемся,— проворчал третий.— Мой Хуан, бедняга, тоже лежит без ноги в госпитале.
— Была бы голова на плечах,— отшутился я. Крестьянин тяжко вздохнул.
— Тоже верно, сеньор. А сколько таких, кто и голову потерял? Видимо-невидимо. Ногу потерять не велика беда. Как-нибудь перебьется человек, без куска хлеба не останется. Худо, если фашисты потом еще голову снимут. Франко на это мастак. Моему брату в Севилье в первый же день войны снял.
— Ничего,— сказал я.— Всей Испании голову не снимет.
— Снять не снимет, а кровь спустит,— снова заговорил крестьянин помоложе.— У меня еще в детстве трахома глаза съела, потому и в армию не взяли. А если бы взяли, бог его знает, где были бы сейчас мои косточки. Для победы голову сложить — одно дело, а для разгрома...
— Сосед, чего плетешь! — набросился на него второй.— Еще неизвестно, кого на погост повезут: генерала Франко или республику. Мы пока не сложили оружия.
— А у нас и нет оружия. Нельзя сложить того, чего у тебя нет,— сказал третий.— Проклятая Франция! Ох, поплачешь горькими слезами! Для нас закрыла свои границы, а когда они их сами откроют, тогда будет поздно...
Я поблагодарил за компанию и простился.
— Вы француз? — спросил крестьянин.— Я не хотел вас обидеть. Я ведь правительство французское ругаю...
— Я не француз, но даже если бы был французом, не обиделся. Просто я тороплюсь, меня ждет моя милая.
— Интербригадовец,— негромко произнес один из моих собеседников, когда я переступал порог.— Инвалид...
Берегом Магро я пришел к дому Роситы. Никого не встретив в саду, постучал в дверь. Мне открыла сеньора Альварес. Она не узнала меня — борода сильно меняла внешность. Мне показалось, она даже вздрогнула, когда я назвал себя, но тут же улыбнулась, вероятно, вспомнив, кто я такой. Когда же я спросил о Росите, она опять как будто сжалась и смахнула слезу.
— Проходите, пожалуйста, проходите! Супруг будет рад вас видеть. Вот уже второй месяц как он хворает, и врачи ломают голову, что с ним такое. Ничего не ест, худеет, скоро кожа да кости останутся. Пожалуйста, сеньор Анатолио, прошу вас!
Она все еще плакала, и я решил, что это из-за таинственной болезни мужа. Я вошел в переднюю и сказал:
— Не плачьте, сеньора, все будет хорошо.
— Нет, Анатолио,— с грустью возразила она.— Мы прожили свою жизнь и ничего хорошего не ждем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153