Обыкновенный голубой конверт, наверное, хранит сердечные приветы и рассказ о друзьях, о подпольной работе. Возможно, туда вложены стихи, посвященные Борису. При встрече мы их вместе почитаем. Борис любит стихи, и у него отличная память.
Вся наша партия была разбита на группы-пятерки, и в каждой назначен староста. Пятерку, где был я, возглавил Жан Сурум, в нее кроме меня и Пендрика входили еще два латыша — Ян Церинь и Август Саука. Я познакомился с ними в Париже на Лионском вокзале. Во время нашего путешествия мы успели довольно хорошо узнать друг друга. Ян Церинь на родине руководил одной из периферийных комсомольских организаций. Август Саука — рижанин, стеклодув по профессии, много лет был связан с подпольщиками-коммунистами: жертвовал деньги для прессы, укрывал у себя политзаключенных, распространял нелегальную литературу. Они вдвоем пересекли Балтийское море в рыбацком баркасе, были арестованы в Швеции, некоторое время отсидели в стокгольмской тюрьме, а очутившись на воле, переправились на торговом судне в Антверпен, оттуда поездом попали в Париж.
Ян Церинь был совсем молод, худощав, с очень светлой, почти льняной шевелюрой и веснушчатым лицом. Ходил неуклюже, даже косолапо, как деревенский парень, с малых лет приученный к тяжелой работе. Голос у него был мальчишески резкий, а манера говорить довольно забавная: он тянул каждое слово, как рыболов большую щуку, опасаясь, как бы та не сорвалась с крючка.
Август Саука был человек иного склада: лет на десять старше Яна Цериня, но с виду моложавый, подвижный, находчивый и жизнерадостный. Стеклодувы, видимо, зарабатывали неплохо, так что Август мог себе позволить хорошо одеться, а при случае и посорить деньгами. Глядя на его отлично сшитый костюм, галстук-бабочку, непорочно чистую сорочку и аккуратно подстриженную голову, трудно было подумать, что перед тобой простой рабочий. Мать у Августа была полька, на фабрике он долгое время работал с русскими и потому свободно изъяснялся на трех языках, много читал и вообще был человек разносторонний. Даже такой отъявленный балагур, как Пендрик, и тот избегал состязаться с ним в остроумии... Как-то раз, когда Август пересказал нам фантастическую повесть Карела Чапека «Война с саламандрами», Пендрик перебил его словами:
— Ты, парень, что-то чересчур задул! Август улыбнулся и спокойно ответил:
— Такая у меня профессия, я ведь стеклодув.
— Дуть стекло — это дело,— возразил Пендрик,— а тут ты нам мыльные пузыри в лицо дуешь.
— Немного мыла твоей обезьяньей физиономии ничуть не помешает,— смеясь, отпарировал Август.
Пендрик рассердился и отошел. С тех пор он держался с Августом настороже.
Двое суток мы безвыходно просидели в старом отеле Каркассонна, развлекая себя настольным теннисом и бильярдом. На третий день ранним утром нас посадили в туристские автобусы и повезли за город в сторону Средиземного моря. Остановились возле какой-то ветхой постройки, обнесенной каменной стеной. Распахнулись ворота. Мы, словно горох из мешка, высыпали на дорогу и через мгновенье скрылись за оградой. Ворота захлопнулись, зарычали моторы, автобусы умчались в неизвестном направлении. Ветхая постройка оказалась птицефермой. По двору гуляли белые леггорны. Мы молча устраивались под навесом, где было приготовлено свежее сено и бочка с питьевой водой.
От Парижа нас сопровождал француз, которого мы звали товарищем Жоржем. Он бойко говорил на нескольких языках — с французского, не моргнув глазом, переходил на испанский, итальянский, английский, немецкий или русский, и это, конечно, значительно облегчало наше взаимопонимание. Как только мы улеглись на сеновале, товарищ Жорж объяснил, что гостиницу пришлось освободить для новой партии добровольцев, которая сегодня прибывает из Парижа. Вечером под видом туристов нас повезут в горы, и если все сойдет благополучно, той же ночью достигнем конечного пункта, откуда через сутки пешком отправимся к испанской границе. Товарищ Жорж просил на протяжении всего пути хранить молчание и беспрекословно выполнять его указания. В автобусах не будет освещения, занавески на окнах опущены, поднимать их запрещается. Остановка машин и потушенные фары означают прибытие в конечный пункт. Там нас встретит другой провожатый. В заключение, наказав еще раз строго держаться по группам, товарищ Жорж посоветовал нам как следует отдохнуть — две следующие ночи скорей всего придется провести в пути.
Все было ясно, и мы отправились на боковую. Душистое сено навевало воспоминания о детстве, о деревне, об отце. Что скажут теперь в нашей захолустной волости, узнав, что сын кузнеца Эндрупа и сын добропорядочного доктора Скулте уехали воевать в красную Испанию? Они так и скажут — в красную Испанию. Доверят ли теперь эти косные мещане, жалкие прихвостни Ульманиса, свои болезни моему отцу? Может, они заставят его отречься от своего сына, предать его проклятью? «Не уступай им, отец,— мысленно умолял я его.— Пусть эти собаки лают. Мы знаем дорогу, и наш караван пойдет вперед. Даже если путь нам преградят непроходимые пустыни, наш караван не остановится. Только не вешай головы, не позорь себя и меня...»
Когда Пендрик разбудил меня, дав тумака в бок, над птицефермой сгущались сумерки. На шоссе приглушенно гудели моторы, и я сообразил, что подошли автобусы, пора отправляться в путь. Безмолвными тенями мы выбирались со двора и скрывались в автобусах. Наша пятерка села последней. Через мгновенье машины мчались по прямой, как стрела, дороге в сторону Средиземного моря. Все сидели на своих местах и молча смотрели вперед, в ветровое стекло шоферской кабины, остальные окна были занавешены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153