— Разве мне жалко? — воскликнул Август.— Перебьемся.
— Правильно, пускай берут,— сказал Дик.— В Шотландии тоже местами ужасная нищета, особенно в рыбацких поселках. Но такую историю впервые слышу. Если у нас человек окажется на мели, он вешается или травит себя газом, кому что удобней. Как-то раз один субъект решил прыгнуть с пятого этажа, но нечаянно угодил на балкон соседа этажом ниже. Тот не разобрался, с кем имеет дело, и надавал ему хороших затрещин.
Мы смеялись, а Дик пожимал плечами.
— Что тут смешного? В наше время самоубийство в моде. Вот если бы фашисты окружили нас и мы бы расстреляли последние патроны, я бы тоже совершил самоубийство.
— А как? — спросил Саука.— Перекусил бы себе глотку?
— Не все ли равно! Можно со скалы броситься, можно кинжалом вскрыть вены. Но живым бы им в руки не дался, будьте спокойны. Они из нас сандвичи сделают.
— Ладно, довольно об этом. Давайте лучше споем.
— Анатолио, начинай! — сказал Саука. И я тихо запел:
Грозные тучи над нами сомкнулись, Мрак обступает со всех сторон...
Все, казалось, только этого и ждали. Размахивая в такт руками, Ян Церинь пел громче всех.
На битву, друзья, на последнюю битву! Слышите, пули свистят...
— Тише,— сказал я.— Ребят разбудишь.
— Пускай встают! — воскликнул Церинь.— Пускай готовятся к новым битвам.
И мы запели еще громче.
В феврале наступили необычные для Южной Испании холода. Правда, дни стояли ясные и сравнительно теплые, зато ночью температура опускалась ниже нуля, и оставшиеся после дождей лужи покрывались тонким слоем льда. В эту холодную, промозглую пору от зари
до зари сотни окрестных жителей — седые старики и желторотые мальчишки — рыли окопы на склонах ближайших высот. Из больших гранитных глыб складывали крытые огневые точки. Окопы были глубокие, в рост человека. Вечером из них, как муравьи, выползали согнувшиеся от усталости землекопы. Гуськом они спускались по склону горы в долину, чтобы там в покинутых крестьянских лачугах провести ночь, а утром снова чуть свет браться за кирку или лопату.
Сначала разрез в жирной глинистой почве напоминал пурпурный поясок, которым чья-то рука-невидимка не спеша перепоясывала чресла высот. Но постепенно окопы укрывались дерном, кустарником, и все труднее становилось их различать. Как только покончили с первой линией, принялись за вторую, на следующей цепи холмов. И так день за днем, неделя за неделей. Эти трудоемкие работы говорили о том, что республика готовится к упорной обороне в глубоком тылу. И только один вопрос оставался неясным: где взять оружие .для этих почти несокрушимых гранитных крепостей с крытыми переходами, узкими амбразурами. Даже на передовых не хватало оружия, к тому же немало пушек, пулеметов, простоявших в период дождей под открытым небом, отсырели, поржавели и были теперь ненадежны*
В один из теплых февральских дней к нам поднялся комиссар Попов. Было непривычно видеть его хмурым, усталым. Весь его вид говорил: случилось что-то недоброе. Присев на камень, он нервно катал между пальцами липкий листок и рассеянно глядел вдаль. Там, за синими горами, еще с утра грохотала артиллерийская канонада, и Борис спросил Попова, что это значит.
— Наши перешли в наступление,— безрадостно ответил Попов.
— Почему же мы молчим? — спросил я.
Попов посмотрел на меня спокойно, но унылым взглядом.
— Командир артиллерийского корпуса сегодня утром арестован.
— Как? Почему?
— Предательство,— сказал Попов.— Там стреляют не наши пушки. Фашистов. Мы наступаем без артиллерии. Она разбросана по всему фронту, а где нужна больше всего, там ее нет.
— Но ведь наступление можно было отложить, пока не сконцентрируют артиллерию! — сказал Борис.
— Артиллерию можно было сконцентрировать и раньше,— ответил Попов.— А наступление нельзя откладывать. Плохи наши дела, друзья. Теруэль сдан...
Это было уж слишком! Мы с Борисом молчали. Вдалеке громыхали пушки мятежников. Снова заговорил Попов:
— Это было задумано как ответная операция на захват Теруэля. Противник стянул туда большие силы. Вероятно, он попробует прорваться к морю. Чтобы отвлечь, распылить его силы, мы перешли в наступление здесь. Здесь одно из слабых мест в его обороне, отсюда рукой подать до португальской границы. И вот вам... Не хватает артиллерии. Но самое страшное — предательство. Противник заранее знал обо всем и потому приготовился. Подозрение пало на командира артиллерии и Мануэля Зоро.
— Мануэля Зоро? — воскликнул я.
— Да,— ответил Попов.— Они были друзьями с командиром артиллерии. Позавчера ночью Зоро исчез. Сначала решили, что он поехал за медикаментами, машины на месте не было. Потом оказалось, что он отправил ее в Альмадену, а сам перебрался ночью к фашистам. И уж, конечно, не с пустыми руками.
— Да, он повсюду совал свой нос',— сказал я, вспомнив события последних месяцев.
— Но у нас не было явных улик против него,— заметил Попов.— Да если бы и были... Командир артиллерии так благоволил к нему...
Меня мучила совесть. Я ведь знал Мануэля Зоро гораздо больше, чем кто бы то ни было, знал и молчал, боясь незаслуженно обидеть человека. Пораженческие настроения в эти трудные дни были нередки, и, конечно, не все, кто разделял их, были врагами республики. Но Мануэль Зоро оказался предателем. Видимо, он стал им не сразу. Падение Теруэля, возможно, было для него последней каплей, и он решил, что настало время спасать свою шкуру. Вполне возможно, Мануэль Зоро стоит сейчас на одном из наблюдательных пунктов мятежников и указывает врагу наши объекты. Какая мерзость!
Я пошел к комиссару и рассказал ему обо всем, что знал о Зоро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153