» И гигантский хор отвечал им: «Оружие Испании! Оружие Испании! Оружие Испании!»
Дети покинули зал, унося с собой трехцветное знамя. Запели «Марсельезу». Потом под крышу велодрома взметнулись звуки «Интернационала». Каждый пел на своем родном языке. Маша — по французски, Дик — по-английски, а мы с Борисом — по-латышски. Вокруг нас звучало множество языков, и все они сливались в одной величавой, торжественной мелодии.
Участники митинга с пением выходили из зала. Словно могучая река, людской поток катился на улицу, увлекая за собой и нас.
«Оружие Испании! Оружие Испании!» — все еще скандировала группа молодежи. На углу стоял автобус жандармерии. Вдруг он накренился и упал набок. Из-за угла вылетел отряд конной жандармерии. Храпя и фыркая, лошади приближались к людской стене, потрясая гривами, взвились на дыбы и вклинились в толпу.
— Сюда! — крикнула Маша, увлекая нас за собой.— Как бы вас не задержали...
Мы свернули в переулок и там проскользнули в метро. Захлопнулись стальные двери, поезд нырнул в подземелье Парижа.
— Ну вот,— с облегчением сказала Маша, утирая
1 Мы победим! Они не пройдут! (исп.)
лоб белоснежным платком.— К иностранцам жандармы особенно придираются. Держитесь от них подальше. Довольно долго мы мчались в подземном экспрессе. Наконец Дик воскликнул:
— Друзья моиг а куда мы едем?
— Правда, где мы? — спохватилась Маша.— Что бы вы хотели осмотреть? Может, кладбище Пер-Лашез?
— Осмотрим Пер-Лашез! — поддержал Борис. Борис все еще находился под впечатлением митинга.
Он сидел, погруженный в свои мысли, его губы были плотно сжаты.
Когда мы подошли к тяжелым воротам кладбища Пер-Лашез, солнце стояло низко. Маша забежала в цветочную лавку, купила четыре букетика алых гвоздик, и мы в торжественном молчании миновали ворота.
Кладбище было большое, как город,— с бульварами и улицами. Мы оставили гвоздики у Стены коммунаров, выслушали рассказ Маши о героях революции, сраженных пулями версальцев. Нам с Борисом это все было давно известно, но мы почтительно слушали ее негромкую певучую речь.
У массивной каменной стены Маша казалась еще более хрупкой, и мне вдруг стало жалко эту женщину. Я знал ее нелегкую жизнь. О ней можно рассказать в трех словах: подполье, тюрьма, эмиграция. Но сколько страданий и героизма таилось за этими тремя словами! Да и теперь жилось ей несладко. С утра до вечера она кружила, как пчелка, по городу, продавала открытки, брошюры в фонд обороны Испанской республики. Своей тщедушной фигуркой и порывистой душой она напоминала мне почти сгоревший листок, напоследок бросающий искры в темную ночью фашизма, наступающего на мир.
На могилу Анри Барбюса я положил алую гвоздику. Мрамор надгробия был почти такой же алый, как цветок. Когда мы шли к выходу, Дик спросил Машу:
— Что это был за писатель?
Маша рассказала ему про жизнь Анри Барбюса, про его книги.
— Если он и в самом деле такой большой писатель, почему же памятник у него такой маленький? — недоумевал Дик.
Борис многозначительно крякнул.
— Большие памятники ставят королям и тем, кого проклинает народ, а маленькие — тем, кого он любит.
А самый лучший памятник человеку — оставленный им труд.
— Но если труды его велики, то и памятник должен быть внушительным.
— Это стоит больших денег,— терпеливо разъясняла Маша.— А французские толстосумы ненавидели Барбюса. Этот памятник поставлен на средства советских рабочих.
— Ай да рабочие! — воскликнул радостно Дик.— А вот у нас в Эдинбурге стоит памятник Вальтеру Скотту.
— Барбюс крупнее Скотта,— заметил Борис.— Это наш писатель, понимаешь?
— Зато памятник Вальтеру Скотту куда больше,— не без гордости заметил Дик.— Гораздо больше. Величиной с церковь. И в нем сидит сам Вальтер Скотт, высеченный из белого мрамора.
— Ну и пусть сидит,— неожиданно резко ответил Борис.— Мрамор все выдержит.
Дик не понял последнего замечания, но нисколько не обиделся. В его глазах, расцвеченных закатом, была тоска по родной Шотландии.
Вечером я написал письмо отцу. Оно было совсем коротким — мое задетое самолюбие заставляло быть сдержанным. Я сообщал ему свой адрес и попросил съездить в Ригу* забрать мои вещи у Гана. «Не суди меня слишком строго,— закончил я письмо.— Иначе не мог. Может, когда-нибудь встретимся. А н а т о л».
Глава 19
ГЛОТОК СЧАСТЬЯ И ГОРЕЧИ
Борис был прав: через неделю я получил телеграмму, где сообщалось, что Гита с матерью выезжает в Париж. Но радость скорого свидания сразу омрачилась дурным предчувствием. Не случилось ли чего с Гитой? Почему она едет с матерью? Раньше об этом не было речи. Может быть, Гита больна? Или просто мать решила пожить с нами, пока не родится маленький Анатол? Это последнее предположение меня устраивало больше всего. В самом деле, мать очень любит Гиту и не желает оставлять ее одну в такой трудный и радостный момент. Но куда же устроить госпожу Юдину?
Сначала подумал, что на первых порах можно будет обойтись нашими двумя комнатами. Я бы спал на диване, а Гита с матерью в спальне. Но потом рассудил, что Гитину мать вряд ли это устроит — она женщина светская, привыкла жить с комфортом.
К счастью, на следующий день с третьего этажа съехала пожилая чета американцев, прибывшая в Париж посмотреть Всемирную выставку. Я немедленно разыскал хозяйку, оставил за собой номер и внес аванс. Комната была обставлена со вкусом, мебель поновей и получше, чем у меня в номере, только окна выходили во двор, отчего комната казалась несколько сумрачной. Однако хозяйка заверила меня, что вечерами комнату освещает заходящее солнце и что это одна из лучших комнат отеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153