Милиционеры уже забрались в машины, и мы, истошно сигналя, на большой скорости полетели по улицам Мадрида. Наконец шофер затормозил. Мы вышли из машины. На тротуаре, рядом с булочной, лежало несколько женских трупов. Поодаль на асфальте валялась собака без хвоста. Оторванный хвост болтался на трамвайных проводах.
Под треск и скрежет битого стекла мы быстро подняли трупы и перенесли их в машины вместе с пустыми кошелками из пальмовых листьев. В одной кошелке лежала кукла, закрывавшая и открывавшая глаза, совсем как живая.
«Где теперь ее маленькая хозяйка? — подумал я.— Может, в больнице. Ведь сначала подбирают раненых, а уж потом убитых. Каково ей будет теперь без мамы и без этой куклы, удивленно хлопающей глазами. Хорошо, что ты сейчас в безопасности, мой малыш. Хорошо, что у тебя над головой пока еще не кружат хищные птицы...»
Санитарная машина подкатила к моргу, устроенному в гараже фешенебельной гостиницы. У входа на перевернутом вверх дном ведре неподвижно сидел седой старик. Его глаза беспрестанно мигали, а морщинистые руки часто вздрагивали.
— Открывай! — крикнул ему милиционер, выпрыгнув из кабины.
Старик поднял голову и глянул диким, исступленным взглядом. Потом бросился к двери, встал перед нею и, потрясая кулаками, закричал:
— Не отдам! Не отдам! Тут мои дети. Не позволю вам увозить их. Убирайтесь, я не позволю! — сказал милиционер, но я и сам сообразил, что перед нами сумасшедший.— Он всегда тут торчит. Родные его погибли, и он помешался.
— Вы не смеете! Это все мои дети,— плача, лепетал старик, когда милиционер распахнул дверь гаража. Теперь он уже не кричал, а взвизгивал, словно смертельно раненный зверек.— Здесь мои дети! Не входите! Вы разбудите их...
Цементный пол, застланный брезентом, был сплошь завален обезображенными трупами. Если бы не стойкий запах бензина и масел, оставшийся от прежних времен, я бы, наверное, не выдержал. Как только мы вынесли и уложили на брезент привезенные трупы, я кинулся во двор глотнуть свежего воздуха. Сумасшедший старик сидел на ведре и горько плакал.
Мы сели в машину. Дик весь передернулся от ужаса и отвращения.
— Кошмар! — произнес он.
— В первый раз вижу такое,— сказал Борис.
Я не нашел слов и промолчал. Второй милиционер, ехавший с нами, рассказывал:
— Это наш районный морг. А старик работал раньше сторожем в гараже. Через день-другой мы всех похороним. Но сначала нужно разыскать родных, разместить сироток в детские сады. Мадрид переживает трудное время, товарищи. Вся республика переживает трудные дни. Спасибо за помощь!
На перекрестке улицы, у баррикад, милиционеры сошли, и мы молча поехали в Рэтиро. Все, что мы увидели и услышали, тяжелым камнем легло на сердце. На улице Алкала у кафе машина остановилась.
— Жажда одолела,— сказал, вылезая, врач.— Пойдемте что-нибудь выпьем.
Постепенно улицы оживали после недавней бомбежки. В кафе у стойки толпились солдаты. Вдоль сверкавших зеркалами стен за мраморными столиками сидели разодетые парни с накрашенными девками. Публичные дома в Мадриде были закрыты, и весь живой товар перекочевал в кафе и рестораны.
— Надо бы вымыться,— сказал врач.
Я взглянул на свои руки. Они были в крови.
Мы отправились в уборную и долго чистились, отмывались, словно желая смыть память о виденных кошмарах.
Зеркальные стены кафе*были обклеены разноцветными бумажными полосками — на случай бомбежки. И на каждой стене — огромный бокал и соломинка из тех же полосок. На потолке тихо жужжал вентилятор, создавая ощущение сквозняка.
Мы заказали жареного миндаля и аперитив с газированной водой на льду. Миндаль был подан на серебряной тарелочке, завернутый в белоснежные салфетки — чтобы не остыл. Сверху миндаль был припушен соленой пудрой.
Все говорило о недавней роскоши, богатых традициях этого заведения и прежде всего сам официант в белом смокинге.
— Почему этих лощеных господ не гонят в окопы? — возмущался Дик, посматривая на франтоватых молодых людей в зеркальном углу.
При этих словах в потолок стрельнула пробка шампанского. Франтоватые молодые люди, наполнив длинные хрустальные бокалы шампанским, поднялись, молча чокнулись и выпили.
— Мадрид скорбит и борется,— сказал Борис,— а эти стреляют пробками шампанского.
— Может, они салютуют в честь павших товарищей,— пошутил я.
Борис усмехнулся.
— Нет, друзья, павших поминают не с бокалом шампанского в руке. Даю голову на отсечение, что эти субчики из пятой колонны.
— Карамба! — воскликнул Дик.— Меня тошнит, пошли отсюда!
Мы допили свой аперитив, Дик высыпал в карман оставшийся миндаль, и мы вышли на душную улицу.
Комиссар Попов отругал нас за опоздание, но, узнав, почему задержались, смягчился.
— Будьте готовы,— сказал он.— Вечером едем на фронт.
— Куда? — спросил Борис.
— В Эскориал.
— А далеко от Мадрида? — поинтересовался Дик.
— Напрямую пятьдесят километров на северо-запад.
Но дорога местами в руках противника, так что придется петлять.
Комиссар повел нас в штаб, где командир дивизионного наблюдательного пункта Максимов с капитаном Цветковым штудировали карту. Широкое, добродушное лицо Цветкова было серьезно, русые, выгоревшие на солнце волосы спадали на лоб, и он их то и дело отбрасывал назад. Выпрямившись, он сказал своим чистым, звучным русским языком:
— Товарищ Максимов, раздайте наблюдателям болгарской батареи карты.— Потом обернулся к Попову.— Ваша батарея впредь именуется третьей. Первая — чешская, вторая — польская; ваша, болгарская,— третья. Штаб дивизиона разместится в монастыре Сан-Лоренсо вблизи Эскориала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153