— Ну что, передышка? — сказал он, как всегда, улыбаясь.
— Передышка.
— А где Борис?
— Там,— кивнул я назад, и он меня понял.
— И я своих недосчитался. Ничего, выше голову!
— Разве у меня опущена? Он усмехнулся.
— Вот и хорошо! У нас тоже. Вот стволы, правда, опущены. До тех пор палили, пока не погнулись. А в остальном — порядок.
— Где раздобыл пушки?
— На дороге подобрали.
— Молодцы!
— Ну, мне пора,— сказал Адам.— В долине встретимся.
Он побежал к своим ребятам, а я теперь все поглядывал на вереницы санитарных машин. Может, в одной из них Росита Альварес или Хаим Берман? Рука у Яна Цериня до сих пор была перевязана кое-как. Сквозь шинель просочилась бурая кровь.
Вместе с Церинем я подошел к жандарму, сказал, что я врач и хочу сделать перевязку товарищу. Жандарм что-то резко ответил, но пропустил.
— Мы можем отстать,— забеспокоился Церинь.
— Ничего, догоним. На машинах догоним.
Мы ходили от машины к машине, всюду расспрашивая о Росите Альварес.
— Анатолио! — донесся откуда-то хриплый голос Бермаца.
— Хаим! — радостно вскрикнул я. Он уже обнимал меня.
— Где остальные?
— Только что пришли.
— В лагерь?
— В какой лагерь?
— Концлагерь... Под Перпиньяном французы на-
строили концлагерей,— ответил Берман.— В один из них и нас упрячут.
— Неужели? — воскликнул Церинь.
— Как пить дать,— ответил Берман.— Но что у тебя с рукой?
— Так, не повезло.
— Ему надо сделать перевязку,— сказал я. Берман распахнул дверцу своей машины.
— Полезай! Медикаменты еще есть.
Это был новый, просторный и светлый автомобиль.
— Где Эндруп? — спросил Берман.
— Ему совсем не повезло,— сказал Церинь.
— Бедняга,— вздохнул Берман, разрезая скальпелем рукав рубашки Цериня.— Хороший был командир.
— Хорошим всегда не везет,— философски заметил Церинь.
— А как Росита Альварес? Ты нашел ее? — набросился я на Бермана.
— Прости, Анатол, я нашел ее, но только вчера у самой границы.
— Вчера? А письмо передал?
— И письмо и приветы,— ответил Хаим.— И тысячу поцелуев в придачу.
— Кто тебя просил?
— Мое сердце,— ответил Хаим.— Что у вас произошло? Она так горько плакала.
— Ничего ты не понимаешь,— отрезал я.— Она плакала из-за родителей.
— Да нет же, о тебе! — воскликнул Хаим.— Плакала и все расспрашивала о тебе, а что я мог ей ответить... Сам ничего не знал.
— Где она?
— Где-то здесь.
— Один управишься?
— Да постой, помоги. Никуда она не денется.
Я торопил его, и все же мы освободились только через час. Чуть ли не силком уложили Цериня в машину и отправились на розыски Роситы. Хмурая, усталая, она сидела в кабине и, взглянув, не узнала меня. У меня была густая борода, а после тяжелых переходов я сильно хромал.
— Росита, вы не узнаете меня?
— Простите, нет...
Берман стоял рядом и улыбался.
— Анатолио Скулте.
Росита тихо вскрикнула, выпрыгнула из кабины и стала целовать меня на глазах у Хаима. Он смутился, отвернулся и ушел.
— Я так волновалась за вас,— говорила она со слезами на глазах.— Это были ужасные дни.
— Да, ужасные,— ответил я.
— Откуда такая борода?
Я взял ее руку и приложил к заросшему рубцу.
— Бедненький,— сказала она с нежностью.— И хромаете?
— Немного, просто еще не привык,— произнес я, словно извиняясь.— Родители шлют вам привет.
— Спасибо, я получила от мамы письмо,— едва слышно промолвила Росита.— Совсем надавно. Раньше всегда писал отец...
— Он был болен,— сказал я. Росита всхлипнула.
— Отец... Он повесился... В саду... Мама осталась одна, я теперь тоже одна. Что мне делать, Анатолио?
— Будем жить,— сказал я.— Надо жить. Борьба продолжается. Отец советовал тебе остаться во Франции,
Росита горько усмехнулась.
— Здесь? В концлагере?
— Почему в концлагере? Здесь живет много испанцев.
— Нет, Анатолио,— сказала Росита.— Нас всех загонят в концлагерь. Всех до одного. И тебя и меня. Остается одно — бежать. Но куда? В Италии фашизм, в Германии фашизм, в Испании фашизм. В Португалии фашизм. Швейцария? Но как? — Она помолчала.— Почему они гонят нас в концлагерь? Разве мы преступники? Мы боролись за свободу. Разве это преступление?
Я молчал. Что я мог сказать? Она была права: нас встречали, словно преступников. Ранывд Францию пугала свобода Испании, и она закрыла границу. Теперь она боялась борцов за свободу и спешила упрятать их в концлагеря. Да, сейчас было рано думать о бегстве. Все пути закрыты. Один-единственный свободен — в концлагерь...
— Росита, ты поедешь или пойдешь пешком?
— Поеду,— сказала она, немного успокоившись.— Как только составят колонну, мы тронемся. Это не близко, едемте с нами. Нас только двое: я и шофер.
— Хорошо, Росита, я поеду с вами.
Церинь чувствовал себя гораздо лучше и все время спрашивал, куда его повезут.
— Наверное, в госпиталь,— сказал Берман.
— А потом?
— В концлагерь,— ответил я.
— Сейчас в Латвии снег,— опять размечтался Ян Церинь.— Друзья на лыжах бегают, нас, наверное, вспоминают. Им и в голову не придет, что в свободной Франции борцов за свободу сажают в концлагерь. Свободная Франция! — горько усмехнулся он.
Его подбородок, обросший светлым пушком, странно вздрагивал. Здоровой рукой отбросив со лба льняные волосы, Ян добавил:
— Ничего, перемелется. Прежде всего спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие...
Колонну сформировали через несколько часов. Мы с Роситой сидели в машине друг против друга и без умолку говорили.
— Где ваши? — спросила она.
— Теперь, наверное, далеко. Когда их нагоним, я сойду.
— Останьтесь со мною!
— Не могу.
— Прошу вас, останьтесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153