Где-то снова бомбили. Мне казалось, что даже носилки, на которых лежал Борис, дрогнули.
— Не надо,— уговаривал Дик.— Утри слезы... Тут уж ничем не поможешь...
Вокруг собрались те, кто остался в живых. Ян Церинь с раненой рукой на весу стоял у изголовья носилок, зажав пилотку под мышкой. Ветер играл его льняными волосами, а лицо в веснушках было сурово и грустно. Все стояли, обнажив и склонив головы. Дик всхлипывал.
— Надо похоронить,— негромко произнес Попов.— Анатол, ты выбери место...
Смуглые руки подняли носилки. Я шел впереди. Шел в горы. Борис должен покоиться там, откуда видны Пиренеи. Он должен видеть горы, которые когда-то мы перешли. Он должен покоиться там, откуда хорошо видны перелетные птицы, которые летят к нему на родину. Он должен покоиться там, где мы с маленьким Анатолом и Сподрой сможем его найти, когда Испания станет свободной. Он должен покоиться там, где ничьи грязные руки не потревожат его сон...
В долине грохотали орудия. В небе выли самолеты.
Моторизованные части ломились вперед. А мы медленно, с торжественной неторопливостью поднимались в горы...
И тогда неожиданно зазвучала валторна. Нет, пожалуй, она не звучала — рыдала, роняя звонкие слезы на твердый гранит, на спекшиеся комья красной глины и гладкие глыбы камня. Словно звонкая капель, эти звуки рассыпались в вечнозеленых твердолистых зарослях, в густых кронах кедров, и мне даже казалось, в миндальных садах Каталонии, садах, истерзанных пулями захватчиков. Вместе с валторной всхлипывали горы, и серебристые облака в вышине, и берега рек, укрытые олеандром, и долины, по которым проносились разгоряченные стальные машины врага. Но мы не спешили. Валторна трепетала и рыдала, как живая.
У подножья островерхой скалы, вздымавшейся к небу, словно пирамида, мы вырыли могилу и в нее опустили тело нашего друга и командира. Люди подносили и укладывали каменные плиты. Когда все было закончено, мы еще раз в молчании склонили головы.
Никто не сказал ни слова. Смолк и плач валторны. Поднялись тридцать винтовочных стволов. Тридцать последних патронов, прогремев единым залпом, были последним приветом нашему товарищу. Тридцать последних патронов были последним приветом Испании.
Тридцать последних патронов...
И тридцать убитых горем фигурок поплелись по склонам к французской границе...
Дорога была запружена беженцами, повозками, машинами. Женщины несли детей, мужчины — огромные корзины со скарбом. В придорожных канавах валялись поломанные телеги с рассыпавшимся добром, порванные пуховые перины. На затухающих кострах еще дымились котлы с нехитрым варевом. Нескончаемой вереницей катили в гору переполненные санитарные машины, пустые продовольственные фургоны, грузовики с зенитными пулеметами, к которым не было патронов, орудия, для которых уже не было снарядов, агитавтобусы с молчавшими громкоговорителями, автомобили с мощными прожекторами... Шли войска с простреленными знаменами. Весь этот многотысячный поток машин, повозок, людей двигался медленно, нехотя, будто бы делая над собой усилие. По обе стороны дороги угрюмо шумел лес, а вершины Пиренеев, закутавшись в снега и тучиу настороженно молчали.
После ночлега в горах рано поутру мы повстречали то, что осталось от польской и чешской рот, которыми командовал Максимов. Высокий Максимов заметно сник, ссутулился. Он весь оброс, был бледен и худ. Мы ни о чем их не спрашивали, они нас тоже. Все было ясно без слов. Когда Попов рассказывал про Бориса, Максимов как-то странно мотнул головой и произнес задумчиво:
— Да, жаль Борьку, жаль...
Мы надели на древко свое старое боевое знамя и передали его Максимову. Граница была уже рядом. Там находились представители республиканского правительства. Мы остановились. Максимов, комиссар Попов перед строем поцеловали знамя и вручили его представителям правительства. Сзади подходили новые части, и нам пришлось отойти.
Граница.
Французские жандармы в черных плащах, с карабинами. Рослые, темные стрелки-сенегальцы в хаки. Репортеры, фотографы. Вздохи, ухмылки, вызывающие выкрики. Злобной радостью сияющие лица и печально склоненные головы.
Граница. На пограничном столбе надпись: «Франция».
Мы сняли с плеч винтовки. Слева от дороги лежала огромная груда оружия, по большей части старого, поржавевшего в дождях и окопной грязи. Почти три года оно переходило из рук в руки, повидало Мадрид, виноградники Малаги, снега Гвадаррамы, студеные горы Теруэля, обагренную кровью Сьерра-де-Кабалыо на Эбро и цветущие миндальные сады Каталонии. Теперь эти винтовки и карабины после долгих жестоких боев лежали вплотную друг к другу, как солдаты в братской могиле.
В эту мертвую груду мы уложили свои винтовки. И, прощаясь с ними, спрашивали себя: «Надолго ли?»
Подгоняемые жандармами и стрелками-сенегальцами, мы опять построились в колонны и под усиленным конвоем стали спускаться в долину. Перед нами в голубеющей дымке лежала Франция. Вспомнился Париж, Лион, Монпелье, Каркассонн и тайные тропы в горах. Вспоминался рассвет в Пиренеях, когда я сидел на гранитной глыбе и думал, вернусь ли снова сюда. И вот теперь мы возвращаемся, усталые, разбитые. Разбитые? Нет, мы были просто побежденные. Но то была победа без победы, потому что мы не были разбиты. Мы просто меняли фронт, а враг оставался все тот же.
За маленьким пограничным городком по обе стороны шоссе тянулся ровный луг. Справа длинными рядами стояли санитарные, а слеза — боевые машины и орудия. Среди стволов я увидел Адама Огриня с его ребятами. Они тоже сдавали оружие.
— Адам! — крикнул я.
Огринь пробился сквозь ряды конвоиров и пожал мне РУку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153