С Яном Церинем и Августом Саукой мы все это время держались вместе, а вот с Жаном Су-румом пришлось расстаться в Валенсии — его направили в распоряжение штаба разведки. Дика, Яна Цериня и Августа Сауку назначили в один орудийный расчет, а мы с Борисом Эндрупом, Христо Добриным и Каролем Гечуном прошли курсы артиллерийских разведчиков-наблюдателей.
— Уто го]о! — крикнул Дик, появляясь в купе с поднятой над головой флягой.
— 8апсИа го]а! — стараясь перекричать Дика, воскликнул я и положил Борису на колени пол-арбуза.
Христо Добрин приготовился делить арбуз, но в этот момент завыла сирена. «Самолеты!» — крикнул кто-то за окном, и мы бросились из вагона. Только Борис, хмурый и мрачный, остался безучастно сидеть на том же месте. Арбуз скатился на пол, во все стороны разлетелись черные семена и куски алой мякоти.
Многие, как и мы, выскочили на полотно и озирались, куда бы укрыться. Впервые, приближаясь к фронту, нам приходилось прятаться от смерти.
Мы с Христо Добриным и Яном Церинем укрылись за огромными глыбами камня и оттуда наблюдали за небом. С запада, где повис на горизонте красный диск заходящего солнца, приближались три самолета.
— Может, наши,— прошептал я, с трудом переводя дыхание.
— Почему нам не дали зенитных пулеметов? — вслух размышлял Ян Церинь.
— Наверное, фронту нужны,— ответил Христо Добрин.
— Если попадут в вагон с боеприпасами — нам крышка,— сказал Ян Церинь шепотом, словно опасаясь, что летчики могут его услышать.
На нас пикировал итальянский «фиат», поливая свинцом из всех своих пулеметов.
— У них нет бомб! — радостно крикнул Ян Церинь.
— Наверное, скинули,— прошептал я с дрожью в голосе, всем телом прижимаясь к камню.
Вдруг на одной из открытых платформ щелкнул выстрел. Укрывшись за кухонными котлами, стоял наш Пендрик и стрелял по самолету из винтовки.
— Этот олух нас выдаст,— процедил сквозь зубы Ян Церинь, а Добрин, поглаживая свои блестящие усики, сказал:
— Думаешь, они слышат, откуда стреляют? Всем бы стрелять, тогда, может, сбили бы.
И в самом деле, примеру Пендрика последовали другие часовые. Видимо, фашистские летчики ощутили ответный огонь, в свой следующий заход они так низко не пикировали. Я посмотрел туда, где находились крестьяне с осликами. Один осел лежал на земле, вокруг него суетился хозяин, пытаясь приподнять своего длинноухого, но тот уже, видно, испустил дух. Из простреленной бутыли била струйка красного вина, того самого, что мы с Диком недавно пили.
Самолеты улетели, а мы все еще лежали зи камнями, дожидаясь отбоя. Солнце закатилось у нас на глазах, и сразу же все погрузилось в легкие сумерки. Страх прошел, постепенно возвращалось самообладание.
— Первое боевое крещение,— усмехнувшись, заметил Христо Добрин.
Мы закурили, дым хорошо успокаивал.
Прозвучал отбой. Мы поднялись, побежали обратно к вагону. По дороге выяснили, что единственными жертвами на сей раз оказались ослик и крыша станции. Ослик лежал на земле, а рядом с ним на корточках сидел старик крестьянин и горько плакал,
В полночь наш эшелон дернулся, и мы покатили дальше. Напротив меня у окна оцепенело сидел Борис. Что же все-таки с ним произошло?
Я терялся в догадках, но расспрашивать его не решался. Утешал себя тем, что в один прекрасный день он сам расскажет обо всем. Но время шло, а Борис молчал.
Настала ночь.
Над сухим, опаленным солнцем плоскогорьем Кастилии сверкал расцвеченный звездами темно-синий небосвод. За открытым окном мелькали зеленые глаза семафоров, беловатые столбики, темные распятья телеграфных столбов, сторожки стрелочников. Из ночи, словно из темного озера, всплывали и снова исчезали ровные шеренги виноградников, кривые, как ятаганы, листья агав, острые пики кипарисов, пышные фонтаны тополей, замысловатые кроны эвкалиптов и оливковые рощи.
Все давным-давно уснули, а мне не спалось. Я высунул голову в открытое окно, и свежий ветер, словно студеный ручей, плескался у щек и шеи, принося желанное облегчение после дневной духоты. Мое внимание привлекло алое зарево на горизонте, оно быстро сгущалось и росло. Неужели это кровавое зарево Мадридского фронта?
Нет! Из синеватой дымки у горизонта выплывала большая багряно-мутная луна. Поднимаясь, она все больше прояснялась, все ярче освещала таинственную, ночными сумерками окутанную местность. Выжженная степь вдоль железной дороги окрашивалась в темно-бурые тона, а вдали, на фоне светлеющего неба, намечался ломаный силуэт горной цепи.
Бросая в небо упругие клубы дыма, отчаянно фыркая, рвался вперед паровоз, увлекая нас навстречу неведомому будущему. Но мысли, словно голуби, отпущенные на свободу, уносились назад, в мое прошлое, облетая былые пути радости, страдания и горя. Ясный месяц и синеватое ожерелье гор напомнили мне прекрасную весеннюю ночь в долине Гауи — самую прекрасную ночь в моей жизни. «Отпразднуем сегодня нашу свадьбу»,— мне казалось, я слышу голос Гиты. «Звезды заменят нам свечи, а месяц будет церемониймейстером». Потом пришли на память ее слова, произнесенные в бреду в маленькой парижской больнице: «Мне очень хорошо. Только в ушах стоит ужасный гул. Наверное, на улице проехала машина». А кругом стояла гробовая тишина, но я ответил, чтобы успокоить ее: «Да, там кто-то проехал, наверное, машина. Здесь целыми днями ездят машины».
На переезде с удвоенной силой застучали колеса, а воспоминания перенесли меня в парижский отель, где я разговаривал с маленьким Анатолом.
Сидевший напротив Борис задвигался.
— С кем ты там разговариваешь?
— Разве я разговаривал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153