Но вернулись мы ни с чем. Фашисты закидали колодцы трупами марокканцев — ведь вода в этом пекле была все равно что жизнь.
— Ночью привезут,— утешали нас испанцы,— потерпите немного.
И правда, вскоре в окопе, соединявшем кладбище с Кихорной, показался солдат с осликом. На спине животного в плетеных бутылках плескалась вода и вино. Разбавив кислое вино водой, мы долго, жадно пили, передавая кувшин из рук в руки. Зато на пищу смотреть было тошно. Твердые бобы, жесткая ослятина с душком...
На ночь мы устроились неподалеку от кладбища. Бои постепенно затихали. На землю оседала бурая пыль, взбитая снарядами и бомбами. Эта пыль опаленной степи разъедала глаза, забиралась в нос, скрипела на зубах, садилась на колючую траву и серые оливковые рощи. И даже темные ветви кипарисов прогибались под тяжестью толстого слоя пыли.
Добрин залез в воронку от снаряда и скоро уснул, но сон его был неспокойный, он ворочался с боку на бок, что-то невнятно бормоча. Я тоже до смерти устал, но заснуть не удавалось. Я все думал: может, мне приснились эти кошмары?
Со стороны кладбища подул ветерок, в нос ударил тяжелый смрад. Нет, не приснилось... Я открыл глаза и увидел развороченное кладбище, обезображенные трупы, полуистлевшие скелеты, желтый череп женщины с клоком седых волос на ветке кипариса. Потом колодцы, сотни колодцев в знойный день, и все они забиты трупами марокканцев, а гнилая вода шипит и пузырится...
Я лег на теплую землю, на землю, жаждавшую влаги, свободы, мира, плодов, и смотрел в далекий синий небосвод, где загорались звезды, одна другой ярче и прекраснее. С гор Гвадаррамы тихонько, как воровка, кралась темнота. Где-то рядом был Мадрид, но он теперь скрывался во тьме. Еще недавно были видны развалины Университетского городка, небоскреб почтамта, а теперь уже все укрывала ночь...
На одно мгновенье мне показалось, что я нахожусь в огромном сумрачном зале. Перед глазами, словно кадры киноленты, мелькали события недавнего прошлого. Снова и снова с острой болью вспоминал я смерть Гиты. В голове стоял торопливый стук колес, увозившие на родину ее пепел, разлучавших меня, и может быть навеки, с сыном — единственной памятью нашей любви.
Интересно, раздумывал я, люди всегда предаются таким воспоминаниям, когда чувствуют холодок смерти на своем виске?
Да, наверное, у каждого солдата этой великой битвы были свои мечты, свои воспоминания. Один вспоминал дом, семью, другой мечтал о времени, когда эта земля станет свободной, когда на солнечном Кастильском плоскогорье подуют мирные ветры и заботливые руки напоят эти скупые, выжженные солнцем поля. Зарывшись по горло в бурую землю, плечом к плечу с испанцами, стояли в ночи бойцы интербригад: итальянцы, немцы, французы, англичане, поляки, люди других национальностей. И они теперь, наверное, в мыслях переносятся за сотни километров, вспоминая дни, проведенные вместе с погибшими товарищами в лагерях, в фашистских застенках, вспоминая невеселую жизнь политэмигрантов...
И еще, конечно, каждого волновал вопрос: что будет завтра? Ощутит ли он и завтра живительную прохладу ночи, улыбнутся ли и завтра ему с высоты прекрасные звезды Испании?.. Я тоже об этом думал, это был трудный вопрос, пожалуй, самый трудный. Все равно, думал я, здесь мое место, и потому я здесь. Даже если бы я знал, что вижу эти звезды в последний раз, и тогда бы я остался на этой земле. Братские могилы товарищей, чуткие сумерки над притихшими окопами, тоскливая песня погонщика мула за разбитой оградой Кихорны — все, все говорило мне: «Умри или победи! Другой дороги нет и быть теперь не может...»
Где-то совсем близко завязалась перестрелка. Видимо, наши или фашистские разведчики наткнулись в темноте на окопы. Гремели выстрелы, рвались гранаты. Теперь это все казалось настолько обычным, что я, не дождавшись исхода стычки, подложил под голову вырванный взрывом кусок дерна, завернулся в свой теплый плащ и лег рядом с Добриным на крутой скат воронки.
Глава 5 ПЕРЕДЫШКА
В конце июля под Брунете наступило затишье. Мятежники после целого ряда неудачных контратак глубоко зарылись в землю. У обеих сторон, казалось, иссякли силы.
От кладбища под Кихорной, откуда мы с Добриным корректировали огонь, мало что осталось: каменный вал разрушен, стройные кипарисы поломаны и скошены. Повсюду валялись кресты, растерзанные венки, почерневшие кости и с корнями выдранные кусты роз. Я с тру-
дом узнавал даже лица товарищей. Густой загар прикрывался не менее густым слоем пыли, щетина бороды дико топорщилась, а в глазах стоял тот лихорадочный блеск, что бывает у людей, десятки раз смотревших в лицо смерти.
У нас кончилась вода и пища. Самое страшное — не было воды. Зной вытягивал из земли последние капли влаги. Связист испанец набрел невдалеке на небольшой виноградник. Ягоды были незрелые, покрыты коричневым слоем пыли и хрустели на зубах, но мы их жевали, чтобы хоть немного утолить жажду. На следующий день наблюдатель испанец заболел дизентерией, но мы все равно продолжали жевать эти ягоды. Однажды вечером наш связист отправился за виноградом и не вернулся. Утром мы сняли его с колючей проволоки, где его настиг осколок, раскроивший голову.
Как-то под вечер зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Бориса.
— Ты еще жив?
— Как видишь.
— А Добрин?
— И Добрин.
— Мы переезжаем. Вы должны вернуться на базу, и как можно скорее.
Простившись с испанцами, мы отправились в тыл. Мы не шли, а бежали. Мы были рады, что остались живы, скоро увидим друзей, и это заставляло забыть об усталости. В Вильянуэве-де-ла-Каньяде мы снова встретили «антитанкистов» Адама Огриня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153