— Никогда, дорогая... Как себя чувствуешь?..
— Будешь вспоминать?
— Всегда.
— Хорошо, мой...
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась и ничего не ответила. Наверное, ей было трудно говорить.
Машина въехала во двор родильного дома. Гиту сейчас же увел старый, почтенной наружности доктор. На прощанье она крепко пожала мне руку и глянула на меня своими прекрасными, усталыми и грустными глазами. Она не сказала, а едва слышно прошептала:
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Может, мне остаться?
— Не надо, иди. А завтра...
— Я приду к тебе завтра рано утром.
— Мы будем ждать.
Она, наверное, имела в виду себя и маленького Ана-тола.
Я повторил:
— Завтра рано утром...
Мать обняла Гиту. Она не проронила ни слова — молча целовала дочь, и на глазах у нее сверкали слезы. Гита болезненно улыбнулась нам на прощанье.
— Я родила ее в страшных мучениях,— всхлипывая, сказала мать, когда мы остались вдвоем.— Мне пришлось тогда сделать операцию. Я потеряла много крови. Но ей будет легче. Дай бог!
Мы сели в такси.
— В отель? — спросил я.
— Хотелось бы немного рассеяться, а то так тяжело на душе,— ответила мать.— Давайте посидим где-нибудь в тихом, спокойном месте...
Мы вышли у небольшого кафе в Латинском квартале. Само кафе гудело, как пчелиный улей, а на тротуаре почти все столики были свободны.
— Здесь очень мило. И не жарко,— сказала госпожа Юдина.
Мы сели за крайний столик, попросили себе мороженого и кофе. В открытой машине к кафе подкатил художник, выгрузил на панель целую кучу своих картин, предложил и нам по дешевке что-нибудь купить из своих творений — броско, пестро намалеванные цветы, виды улочек Монмартра, набережной Сены. Убедившись, что мы не проявляем никакого интереса к его мазне, он сел за столик и заказал себе вина. Но тут же к нам привязался другой коммерсант, весь, как верблюд, обвешанный персидскими ковриками. Я попросил официанта последить* чтобы к нам никто не приставал, и он в два счета прогнал торговца. Мы остались одни.
— Вот видите, как получилось,— вздохнула мать, и я понял, что она говорит о Гите.— Потому-то я боялась отпустить ее одну. Пробовала уговорить ее остаться в Риге, лечиться у доктора Тибета. Сначала будто согласилась, но потом получила ваше письмо. Самовольно ушла из клиники. Вижу, ее не удержишь, и решила ехать вместе с ней. Отпустить одну было бы безумием, приступ мог повториться в любую минуту. Ума не приложу, с чего это все!
— Ведь она была арестована,— сказал я.
— Да, знаю. Из-за вас. Ее продержали три дня. Вы полагаете, в этом причина?
Она, видимо, не знала, что было с Гитой во время ареста, и я решил ей ничего не рассказывать. И" без того чувствовал себя виноватым. Поэтому я ответил:
— Вполне возможно, что это явилось причиной. Иногда тяжелые переживания ведут к осложнениям.
— Да, все может быть,— согласилась мать.— Она так переживала ваш арест и все ваши невзгоды.
— Мне очень жаль, что так получилось. Простите. Я постаргюсь за все отплагпгь...
Мать прршужденно засмеялась.
— Глупости. Пусть ото вас не тревожит. Гита у меня единственная дочь. Я безумно люблю ее. Она любит вас. Вы для меня все равно что родной. У меня ведь больше никого нет — она и вы. Я готова отдать все, только бы с пей ничего не случилось.
— Мне кажется, все будет хорошо,— старался я успокоить ее.— Гита выносливая, сильная, смелая.
Мать тяжело вздохнула.
— Прежде ни за что бы не поверила, что в Латвии творятся подобные вещи! Если б это случилось в Германии — другое дело, но в Латвии!..
— Фашисты всюду одинаковы.
— Какой-то кошмар! — возмущалась мать.— Вас чуть не прикончили. Гиту — невинного ребенка — схватили, будто страшную преступницу. Скажите, что это значит, как это все объяснить?
Вопрос показался мне слишком наивным.
— По-моему, госпожа Юдина, это означает, что между немецкими фашистами и нашими ке так уж велика разница. Те же раки, только в другой кошелке.
— Да, наверное,— серьезно согласилась она.— Только прежде мы не замечали этого.
— Прежде нам не приходилось испытать это на собственной шкуре. Лошадь лишь тогда убеждается в жестокости возницы, когда ей на спину опустится кнут.
— Удачно сказано,— заметила госпожа Юдина.— Вы получили жестокий удар. Только бы все кончилось хорошо!
— Вот увидите, все будет хорошо,— снова повторил я, хотя сам насилу сдерживал волнение. Она посмотрела на меня, словно желая проверить искренность моих слов, и, не заметив ничего подозрительно, сказала:
— Завтра купим детскую колясочку. На больших колесах. Меньше будет набиваться пыли. Вы завтра измерьте лифт. Коляска должна помещаться в лифте. Почему вы сняли номер так высоко? Это неудобно. Гите будет тяжело. С ребенком лучше всего жить на первом или втором этаже.
Я вспомнил укоры Дика.
— Вы правы. Придется потом переехать.
— Да, да, непременно. Может, подыскать квартирку? Что за жизнь в гостинице!
— Надо подумать.
— Конечно, это будет немного дороже, зато удобнее. Я постараюсь помочь вам. Ведь ваш отец тоже не оставит вас, правда?
— Разумеется,—- ответил я, хотя был далеко не уверен в этом.— Я написал ему, но ответа пока не получил.
Я расплатился, и мы пешком отправились в отель. Мы расстались в лифте. Когда госпожа Юдина вышла, Пьер озабоченно спросил:
— С вашей женой случилось несчастье?
— Мы отвезли ее в больницу.
— Очень сожалею,— сказал он вежливо.— Она мне понравилась. Она, наверное, очень хорошая.
— Да, Пьер,— ответил я.— Она ждет ребенка.
— Ребенка?! — удивился Пьер.— А я не заметил, что...— Он не докончил, смутился.— У моей сестры Жанны тоже недавно родился ребенок, маленький-маленький, как улиточка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153