Чтобы какой-то мерзавец, подосланный охранкой, мог пробраться в ядро нашей партии, мог подтачивать его изнутри. Что теперь делать? Анатол, подскажи, что делать?
Ничего путного я не мог придумать. Я был слишком неопытен в таких вопросах. Может, Борису срочно вернуться в Латвию и там, на месте, все выяснить, разоблачить провокатора, пока он не устроил новых провалов? Я сказал об этом Борису.
— Нет, возвращаться нельзя. Прежде чем я успею что-либо предпринять, меня арестуют. Не так это просто, Анатол.
— Тогда напиши Маше в Париж,— сказал я.— Расскажи ей обо всем. Она умная женщина. Напиши Седому, Сподре... Версия о моем аресте и провале подпольной типографии — все шито белыми нитками, это каждому ясно, стоит мало-мальски разобраться.
— Как сказать,— возразил Борис.— Тот негодяй, наверное, думал, что в Париже мы расстанемся. Не мог же он предвидеть, что и ты отправишься в Испанию и мы тут снова встретимся. А на расстоянии людей проще всего перессорить и уничтожить в одиночку. Понимаешь? Если бы я не поехал в Испании и был сейчас в Риге, разве кто-нибудь посмел бы бросить мне в лицо такое обвинение?
— Тогда бы провокатор выбрал себе другую жертву,— сказал я.
— Возможно. А теперь... что теперь делать? Вдруг этот мерзавец попробует добиться, чтобы меня и тут, в Испании, объявили провокатором? Тогда остается одно — пулю в висок...
— С ума сошел! — воскликнул я.
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я бы стал защищаться» бороться. Нужно разоблачить провокатора.
— Могу рассчитывать на тебя?
— Я всегда буду рядом с тобой, Борис. Тебе нужно поговорить с комиссаром. Попов человек бывалый, он подскажет, что нам делать. Только не мучай себя и не вешай головы.
Борис горько усмехнулся.
— Не вешай головы! Тебе легко говорить.
— Мне трудно говорить, но я говорю от души. Борис с благодарностью посмотрел мне в глаза»
— А если я погибну? — Его голос дрогнул.-™ Я могу умереть, не смыв с себя позора...
— Ни один порядочный человек не поверит в это,—
пытался я его успокоить.— Вот увидишь, скоро ты все выяснишь, и тот негодяй получит по заслугам. Мы поднимем тревогу, напишем Маше, Седому. Сообщим Жану Су-руму в Валенсию. Поговорим с Поповым, Савичем, командиром дивизиона. Они все члены партии. Они сумеют помочь.
— А поверят они мне?
— Я буду свидетелем. Никто так не знает тебя, как я. Вместе росли, учились. Это ты мне открыл глаза. Если бы не ты, разве я был бы сейчас в Испании? Я тебе многим обязан. И потому не отказывайся от моей помощи. Поверь мне так же, как я когда-то поверил тебе. Вот увидишь, все уладится. Ложь недолго живет.
Борис Эндруп протянул мне свою большую, сильную руку.
— Хорошо, Акатол. Ты убедил меня. Пока ты со мной, я не сдамся. Буду держаться, хотя это и нелегко.
Я крепко пожал его руку.
— И мне было нелегко, когда меня пытали, но я не сдался.
— Ты держался молодцом,— сказал Борис.— Извини, что я расхныкался. Но пойми, дружище: клевета и наветы врагов совсем не то, что клевета и наветы друзей.
— Каких друзей? — рассердился я.— Ты оклеветан врагами. А если кто-то поверил в эту гнусную ложь — лишь потому, что ты далеко и не можешь защитить, оправдать себя. А когда все выяснится, когда сорвут маску с предателя, партия скажет тебе спасибо за то, что ты нашел в себе силы и мужество все это выкести до конца.
Борис молча смотрел в потолок. В узкое оконце залетел огромный шмель и долго жужжал под сводами кельи.
— Хорошо,— заметно успокоившись, произнес Борис.— Я напишу. И с Поповым поговорю. Если об этом он узнает от других, может не поверить мне.
— Правильно, расскажи ему, и как можно скорее. Если сам не хочешь, предоставь это мне.
— Нет, Анатол, я сам это сделаю. Но если Попов тебя спросит, ты расскажи.,, все, что знаешь. Ты смотри, уже вечер близко. Ночью, наверное, будет не до сяа, а завтра, может, уже начнем фронтовую жизнь...
Шмель с радостным жужжанием вылетел в окно. На монастырский двор опускались тихие сумерки.
Всю ночь автоколонна артиллерийского дивизиона двигалась по свежему проселку в сторону Мадрида. Размельченная и поднятая шинами глинистая пыль густым облаком окутывала машины. Пыль лезла в рот, в глаза, в уши, от нее невозможно было укрыться даже под брезентом. Ехали, не зажигая фар,— фронт был близко. Освещение включали только на поворотах, чтобы не столкнуться с встречными машинами.
Среди ночи у Яна Цериня начались боли в животе, поднялась температура.
— Пил воду из монастырского колодца? — спросил я его.
— Пил,— ответил он упавшим голосом.
— Все ясно, дизентерия,— сказал я.— Ведь было же сказано — не пить из этой помойки.
На ближайшей остановке больного поместили в санитарную машину. Врач подтвердил мой диагноз и сказал, что Цериня срочно придется отправить в Мадрид, в госпиталь.
Санитарная машина с Яном Церинем обогнала колонну, а мы поплелись за нею, продолжая глотать красноватую пыль, в которую время от времени, как в глухую стену, упирались лучи фар. Из Мадрида нам навстречу все чаще попадались колонны, подобные нашей. Ведь это была единственная дорога, соединявшая осажденный город с железнодорожной магистралью на Валенсию, откуда в Мадрид доставлялись боеприпасы и продовольствие. Днем противник держал дорогу под огнем, зато ночью движение оживало, и потому нам приходилось ползти черепашьим шагом.
Под утро сильно посвежело. С горной гряды Гвадаррама, подобно черному чудовищу оцепеневшей на горизонте, спустился ветер. Может, он не был очень холодным, но после знойного дня и теплой ночи казался ледяным. Мы прижимались теснее друг к другу, но это не помогало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153