Он сел и сказал, что дальше не пойдет.
— Еще далеко? — спросил Пендрик, и, судя по голосу, силы его были на исходе.
— Порядочно,— ответил проводник.— Кончится долина реки, начнется ледник. Перейдем его, еще один холмик, а на следующем перевале уже пограничный столб.
— Пограничный столб на такой высоте? — удивился Пендрик.
— Граница проходит по самым высоким горам,— пояснил провожатый.
К нам подошел плечистый бельгиец, чемпион-автогонщик, разбивший недавно себя и свою машину на состязаниях. Только теперь я заметил, как он сильно хро-
мает. Вытерев ладонью пот со лба, он мрачно спросил провожатого:
— Неужели не могли выбрать дорогу получше?
— Дороги получше заняли пограничники,— ответил провожатый.
Видя, что у гонщика иссякают последние силы, он предложил ему коньяку. Тот жадно пил прямо из горлышка.
— Ты что, спятил? — сказал провожатый.— Напьешься, застрянешь в горах.
— Не впервой нам лазить на крышу,— приободрившись, хвастал гонщик.
— На такую-то крышу навряд ли лазил,— возразил провожатый. Но хромой рассмеялся:
— Разве это высота! Плевал я на такие горки.
— Смотри, сам себя не заплюй,— бросил провожатый и зашагал вперед.
Всю дорогу меня удивляло, с какой необъяснимой легкостью идет наш проводник. В его походке было что-то от той грации, с которой двигались газели. Создавалось ощущение, что он не идет, а плывет в ясном утреннем воздухе, плывет безо всяких усилий и труда. Его уверенные, ловкие движения, неутомимость успокаивали и ободряли.
Большинство из нас уже не просто шло, а из последних сил ломилось вперед с мрачной одержимостью. Промокшие ноги так отчаянно мерзли, что приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. В тот момент, когда, казалось, меня покидают последние силы, по цепочке передали команду: «Остановиться! Позавтракать!»
Мы сели на мерзлую землю под чахлыми карликовыми сосенками — от виноградников Каркассонна пришли в зону тундры. Здесь было холодно, неуютно, но красота гор была неповторима.
Жан Сурум протянул мне бутылку коньяку.
— Ваше здоровье, ребята! — сказал я и сделал большой глоток. Вместе с легким опьянением по телу разливался удивительно приятный жар. И занемевшие ноги немного отошли.
— Может, разжечь костер? — обратился бельгиец-автогонщик к провожатому.— У меня от холода зуб на зуб не попадает.
— С ума сошли! — проворчал Сурум.
И как будто в ответ в долине грянули выстрелы. Провожатый сказал:
— Они нас не заметили. Просто постреливают по ночам для острастки. А вот разложи мы костер, был» бы тут как тут. И тогда опять ищи новый путь через горы.
— А что, бывали случаи, когда вас накрывали? — спросил Август.
— Сколько раз! — ответил провожатый.— Меня, конечно, поймать не так просто, а вот кое-кого из вашего брата... Многие уже высунули язык от усталости... А если б надо было бежать?
— Тяжела дороженька,— со вздохом молвил Пенд-рик, а Ян Церинь принялся стыдить его:
— Внизу ты был героем: все я, я, а теперь — тяжела дороженька.
— Ведь я вам про море рассказывал. В горах я впервые,— оправдывался Пендрик.
— Послушай,— вмешался Жан Сурум.— Ты пешел сюда по доброй воле. Тебя никто не заставлял. Но пока еще не поздно вернуться назад. В Испании тоже придется лазить по горам, да еще под пулями.
— Ладно, ладно,— проворчал Пендрик.— Что я такого сказал? Ну, заткните мне рот, что ли!
Я отошел в сторонку, залез на гранитную глыбу и любовался горами. Занималось утро. Заря разлилась на полнеба. Вершины гор в белой пелене снегов заметно посветлели. Синеватые тени на снегу навевали воспоминания о зимнем утре далекой родины. А в долинах еще таился сумрак, кое-где прикрытый слоем бело-голубых тучек. Над ними все еще плавало похожее на голубя облако. Только теперь оно скорее напоминало носорога, заплутавшего в узком ущелье. Все вокруг, насколько хватал глаз, было выкрашено в четыре краски: белую, синюю, фиолетовую и красную. Но эти тона постоянно менялись, словно какой-то невидимый художник, недовольный своим творением, все время менял и накладывал новые мазки, стараясь найти единственное, неповторимое сочетание. Кругом стояла тишина. И если бы под нами не ревел горный поток, можно было подумать, что мы на краю света, где кончается жизнь и начинается белое, леденящее царство смерти. Вернусь ли я когда-нибудь снова сюда? Увижу ли снова этот суровый, но до слез прекрасный рассвет в Пиренеях?
— Аыатол! — окликнул меня Сурум.
Я спрыгнул с гранита и занял место ь строю. Мы продолжали путь. Чахлые сосенки остались позади, начинался крутой подъем. Глядя на него снизу, казалось,
что это последний подъем, что за ним дорога пойдет вниз, в долину. И эта надежда, подкрепленная довольно продолжительным отдыхом, приободряла и подстегивала утомленных людей. Теперь уже никто не жаловался. Молча, сосредоточенно, отрывисто и часто дыша, люди карабкались вверх по склону. Земля была мерзлая, местами белели пятна снега. Наверное, и днем солнце не согревало этот крутой, обращенный на север склон. Но чем выше мы поднимались, тем дальше от нас удалялась вершина.
— Больше не могу,— прошептал Пендрик, будто разговаривая сам с собой.
— Надо держаться. Всем тяжело.
— Чертовы горы! Одна другой выше.
— Ничего не поделаешь,— сказал я.— Потерпи, скоро спуск. Будет легче.
Пендрик отстал на несколько шагов, потом, стиснув зубы, вцепился руками в мерзлую землю и стал карабкаться дальше.
Наконец просторное и ровное плато, покрытое редкими камнями. Лишь кое-где островки заиндевевшей травы, и посредине в ложбинке — снег. За плато поднимался новый склон, еще круче прежнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153