Я укутал ее пледом, мы вышли на балкон. Термометр у окна показывал тридцать. С разгоряченных крыш города подул ветер, он был почти горячий.
Я обнял ее, и мы вместе любовались Парижем.
— Тебе нравится?
— Очень! — воскликнула Гита.— А немецкие города мне совсем не понравились. Дома словно казармы. Вся Германия похожа на большую казарму. И повсюду флаги с черной свастикой. Она напоминает мне паука.
— Мне тоже,— сказал я.— И этот паук плетет паутину повсюду, здесь тоже. Он хочет оплести ею весь мир.
— Не будем об этом, милый, по крайней мере сегодня. Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Черного паука,— тихо ответила Гита, прижавшись ко мне.— Я даже не знала, что это так.,, страшно.
В глазах Гиты сверкнули слезы, я забеспокоился.
— О чем ты? Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, теперь хорошо,™ прошептала ока.— 1сперь мы снова вместе, и все должно быть хорошо. Но мне было плохо, милый. Очень плохо. Я лежала в больнице.
— В больнице?
— Я лежала в клинике доктора Тибета, в той самой палате. Я попросила, чтобы меня поместили туда. Тебе привет от Лилии Земдеги.
— Как ты попала в клинику? Ты заболела?
— Об этом лучше не рассказывать, ты только расстроишься,— сказала она и погладила мои волосы.— Доктор Тибет сказал, что тебе нельзя волноваться. По крайней мере год ты должен прожить в абсолютном покое.
— Пустяки, я совершенно здоров. Так что с тобой было?
— Они искали тебя. А когда не нашли, забрали меня,— проговорила Гита так тихо, что я едва расслышал.— Держали меня тояько три дня, но это было ужасно. Как ты мог выдержать так долго?
— За что они забрали тебя? Что они сделали?
— Сначала были довольно вежливы. Просили сказать, где ты скрываешься. Я ничего не сказала. Тогда они стали кричать, угрожать, я молчала. Они не давали мне спать. Двое суток я не могла сомкнуть глаз, но ничего им не сказала.
— Молодчина! — воскликнул я, а Гита продолжала:
— Меня арестовал тот тип, которого ты поколотил тогда в долине Гауи.,,
— Тот урод?
— Да, он. Я же говорила, его нужно остерегаться.
— Знать бы раньше, он давно бы кормил червей,— скрежетал я зубами.— Эт^ же сволочь и за мной, наверное, следила...
— Возможно. Но допрашивал не он. Он только отвез меня в охранку. Вез на извозчике. Я сначала не знала, куда мы едем. Остановились у большого дома. На фасаде, помню, был огромный слепок женской головы с раскрытым ртом. Казалось, женщина кричит от дикой боли, и мне стало как-то не по себе.
— Ты не кричала? — спросил я, и она ответила, силясь улыбнуться:
— Я держалась... Все время думала о тебе и не кричала.
— О чем тебя спрашивали?
— Спрашивали о тебе, о Борисе. Я твердила им одно и то же: «Не знаю», «Не знаю», и они рассвирепели. В комнату вошли какие-то люди, стали надо мной изде -ваться.
— Сволочи!
— Но я все равно молчала. И только когда они стали говорить гадости про тебя и меня, я не сдержалась. Дала пощечину какому-то мерзавцу, который прикоснулся ко мне. И тут поднялся такой тарарам — закричали, затопали... Толкнули меня на стул, да так, что я упала на пол. Один из них как будто невзначай пнул меня ногой в бок. Я не сдержалась, заплакала. Я боялась за маленького Анатола, они ведь могли убить его...
— Какой кошмар, как ты только это вынесла! — Я разыскал сигареты, закурил.
— У тебя опять дрожат руки,— сказала Гита.— Тебе нельзя волноваться. И зачем я все рассказываю?!
— Это правильно, дорогая,— сказал я, чувствуя, что у меня от волнения дрожит и голос.— Что было дальше?
— Ночью у меня начались сильные боли,— продолжала Гита,— а на следующий день меня отпустили. И я получила твое письмо из Парижа. Сподра его принесла в больницу. Она очень славная, эта Сподра. Боли не проходили, мама опасалась преждевременных родов.
— Сволочи! Убийцы! — вырвалось у меня.— А сейчас? Теперь тебе лучше?
— Теперь хорошо,— сказала она, вставая.— Теперь совсем хорошо себя чувствую. Только один раз в дороге у меня был приступ. В Кельне. Я вышла на перрон полюбоваться Кельнским собором. Чудесный собор! Это все, что мне понравилось в Германии. Когда я снова садилась в вагон, подвернулась нога, и мне вдруг стало... больно. Но я приняла лекарство, и все прошло.
— Ты должна беречь себя. Тут каждый пустяк имеет значение. Будь осторожна.
— Я знаю, милый,— весело ответила Гита.— Я очень осторожна, но так уж получилось. Если бы ты знал, как он хорош!
— Кельнский собор?
— Да, он просто чудо.
— В Париже есть лучше.
— Париж великолепен! — воскликнула Гита.— Мне так нравится здесь. Ты выбрал отличное место.— Она поцеловала меня.— Спасибо! Здесь нам будет хорошо, правда9
— Конечно,— ответил я бодро.
— Я привезла твои университетские документы,— сказала она.— Ты будешь учиться, а я годик понянчу маленького Анатола. Потом будем вместе учиться. Мама нам поможет. Ты написал отцу?
Я пересказал содержание письма, и Гита отругала меня:
— Какой упрямый! Неужели не мог написать поласковей? Зачем его огорчать? Не будь таким злюкой. В конце концов он твой отец, он любит тебя.
— Ты права. Я напишу.
Солнце скрылось за высоким домом. Мы ушли с балкона. Гита надела светлый свободный костюм, и мне было велено облачиться в парадную форму. Мой дорожный костюм изрядно обносился. Я надел светло-серый пиджак и брюки-гольф. Взяв Гиту под руку, я подвел ее к зеркалу.
— Чем плоха парочка? — сказал я.
— Парочка хоть куда! Другой такой не найти... Зазвонил телефон. Это была госпожа Юдина. Она уже
оделась и ждала нас. Пообедав в ресторане отеля, мы пошли погулять по городу.
На улице было нестерпимо душно, и мы направились к набережной Сены, откуда веяло прохладой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153