— Да, это осложняет наши планы,— произнес он наконец.— Хотя, по-моему, Гите должно быть все равно — сидишь ли ты в тюрьме или воюешь в Испании.
— На войне я могу погибнуть.
— В тюрьме ты можешь умереть. Твое здоровье подорвано.
— Я хочу его видеть.
— Кого?
— Ребенка.
— Ты думаешь, прокурор позволит тебе так долго гулять на свободе? Не будь наивным, Анатол. Как только ты поправишься, тебя упрячут в тюрьму.
— Что же я должен делать?
— Посоветуйся с Гитой. Может, что-нибудь придумаете.
— Она предлагает бежать.
— Куда?
— За границу.
— А деньги? На что будете жить?
— Хватит, чтобы не умереть с голоду. У отца все равно брать не буду.
— Упрям ты, как баран.
— И все же... Поможешь нам бежать?
— Гита может выехать без посторонней помощи.
— А я?
— О тебе говорил. Тебе достанем заграничный паспорт. Поедешь в Париж. Согласен?
— Я поговорю с Гитой.
— Тем временем пускай Гита оформляет документы. Для нее это не представит трудности.
— Думаешь, это возможно?
— Если не удастся осуществить этот план, отправимся морем, в Швецию.
— Морем?
— На рыбацком баркасе или на пароходе. Гита по-
едет поездом. Встретимся в Париже. Только решать надо быстро, времени мало. Тебя могут арестовать.
Перерыв кончился, Бориса ждали товарищи. Набережная снова осветилась зелеными вспышками. Я повернулся и, подгоняемый ветром с моря, под шум взбудораженных волн, яростно кидавшихся на гранит набережной, пошел вверх против могучего течения реки, туда, где в трепетном свете лампочек цепенел стальной мост.
На душе у меня было так же беспокойно и темно, как эта ночь, как воды Даугавы. Что будет со мной? Что будет с Гитой? Неужели все, что нам осталось,— это бегство в чужие края? Стальные балки старого моста, тяжко нависающие над бурной рекой, смотрели на меня из темноты, словно тюремные решетки. Да, мы должны убежать из этой страшной тюрьмы. Второй раз я не выдержу. Лучше умереть на поле боя, с винтовкой в руках. По крайней мере исполню свой долг, веление сердца...
С грохотом прокатил мимо поезд, швыряя в небо серые клубы дыма. Пронзительный свист и звенящий металлический гул говорили о том, что поезд пересекает Даугаву. Это был пассажирский поезд Рига — Вентс-пилс, который в пять утра делал остановку на знакомой с детства станции в Курземе. Сколько раз в последние годы я с этим поездом ездил домой, к отцу! От станции до дома было километров двадцать, и отец всегда поджидал меня в коляске своего приятеля-аптекаря с еще теплой деревенской закуской в сумке. И пока гнедой нас вез к дому, мы успевали рассказать друг другу все свои новости. Доведется ли мне снова побывать в родном доме? Увижу ли когда-нибудь отца?..
От автобусной станции, где дремали перед выездом ночные автобусы, я свернул на бульвар Аспазии. Оперный театр уже погасил огни, из соседнего ресторана «Рим» доносилась музыка. На Театральной площади, притулившись на облучках, клевали носами усталые извозчики; у колоннады стояли в обнимку пьяные, горланили песню. Здесь горели рекламы, здесь было много света, и потому центр города казался совсем другим миром по сравнению с ветреной и темной набережной, где работали сварщики. И над этими двумя непохожими мирами в ночное небо взмывал белый обелиск Свободы, а на вершине его стояла позеленевшая женщина из бронзы, держа на ладонях три позолоченных звезды.
Звезды не сверкали, звезды памятника Свободы погрузились во тьму, черную, как тушь. Казалось, эта тьма, застилавшая землю, огромный город, его людей, уже никогда не рассеется, и эта бесконечная студеная ночь погубит нас...
Глава 8
РАЗГОВОР О ЖИЗНИ
В субботу пополудни мы собрались поехать за город, но Гита запаздывала. Я стоял у раскрытого окна в своей комнате и любовался нежной зеленью сквера. Серебристо-серые плакучие ивы, словно фонтаны, струили на ветру дрожащий поток своих ветвей. Они сливались с зеленовато-серой водой канала, подернутой рябью от ветра и весел разноцветных лодочек.
Бульвар по сенью лип был пустынен. На тротуаре у старой колонки суетился сгорбленный извозчик, собираясь напоить коня. На детской площадке сквера играли в песке детишки, а их няньки, сдвинув головы, перебирали последние сплетни. Звуки духового оркестра, долетевшие от памятника Свободы, возвестили о смене караула. Будь со мной Борис, он не преминул бы отпустить какое-нибудь едкое замечаньице. «Анатол, обнажи голову! — сказал бы он.— Начинается клоунада. Слышишь, как дуют. Свободу хоронят!» Или что-нибудь в этом роде.
За стеной, где находился кабинет моего хозяина, послышался хриплый кашель. Я с замиранием сердца подумал, что он может позвать меня сделать укол. И в эту минуту я увидел на бульваре Гиту. Она была в легком голубом пальто, в белых туфлях, на голове светлая соломенная шляпка. Гита шла твердой, уверенной поступью независимой, зрелой женщины, ее красивое тело плавно покачивалось в лад шагам. Мне нравилась ее походка, и я тайком наблюдал из окна. Потом я открыл дверь и ждал ее на лестничной площадке — мне не хотелось, чтобы звонок оповестил Гана, что ко мне пришли гости. Гита не бежала по ступенькам, как это часто делают девушки ее возраста, а поднималась все той же степенной походкой, неторопливо. Так же ровно, степенно держалась она всегда в университете с товарищами и незнакомыми людьми. Но я-то знал, что это результат дрессировки родителей, потому что, оставаясь наедине со мной, она преображалась: становилась одержимо-веселой и шаловливой.
Мы сдержанно поздоровались, но, как только затворилась дверь, я сжал ее в объятиях и долго целовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153