Я проводил Бориса до его отеля, потом пешком отправился домой. Я знал, что все равно не смогу заснуть.
Пропетляв по узким улочкам, я вышел к павильонам Центрального рынка. Кругом все было запружено машинами с мясом, птицей, фруктами, овощами, зеленью. Шофер, присев на тротуаре, вкушал свой первый завтрак и с улыбкой предложил мне выпить красного вина из горлышка бутылки. Я взял бутылку. Вино показалось мне удивительно вкусным.
Пересекая Новый мост, я задержался у памятника Генриху IV. Над водою клубился туман. Он поднимался, перекатывался через гранит, обволакивал вздыбленного коня с восседавшим на нем всадником. Таких всадников я недавно видел, уходя с антифашистского собрания. Только те были живые. Они топтали людей, как булыжники на мостовой. Медный король на коне так живо напомнил мне взбешенных жандармов, что я отвернулся, испугавшись поднятой передней ноги коня,— как бы он не опустил ее на мою голову.
Утром, наскоро позавтракав в отеле, я поспешил на вокзал. По дороге купил большие красные гвоздики. Их горьковатый запах всегда навевал на меня грусть — может, потому, что в Риге я часто видел эти цветы в могильных венках. Парижские гвоздики были необыкновенно крупные и красивые, я знал, что Гите они понравятся.
До прихода поезда оставалось еще много времени. Я ходил и посматривал, не видно ли где Бориса. Поезда то подходили, то отходили из-под высокой стеклянной крыши. Постепенно на перроне собиралось все больше народу, многие были с цветами. Я думал о том, как лучше преподнести цветы — в обертке или просто так. У большинства встречающих цветы были без обертки. Тогда я сорвал бумагу и с возрастающим волнением продолжал расхаживать взад и вперед.
Интересно, в каком она едет вагоне? Где мне лучше встать? Уйдешь слишком далеко — они сойдут и затеряются в толпе. У них, должно быть, много чемоданов, саквояжей, им одним не управиться. Я остановил носильщика. Да, он свободен и рад мне услужить. Это был очень добродушный черноусый крепыш с орлиным носом. Я сказал, что боюсь потерять своих знакомых в толпе.
— Откуда их ждете? — спросил он и, узнав, что из Риги, сказал: — Не беспокойтесь, я знаю, где остановится их вагон.
Он повел меня в дальний конец перрона.
— У них много вещей?
— Кажется, много.
— Тогда схожу за тележкой. Вам, наверное, понадобится и такси?
Как же я об этом не подумал!
— Да, да, конечно!
— Я договорюсь с шофером. А то потом не найдете.
Носильщик ушел. Теперь, когда все, наконец, уладилось, я мог свободно вздохнуть. Скорей бы подходил поезд! И вот он показался. Послышался резкий свисток. Заскрипели тормоза. Поезд убавил скорость. Толпа встречающих пришла в движение. Все смотрели на окна вагонов. Сотни рук поднялись с цветами. На разных языках зазвучали возгласы радости и приветствия.
У окна вагона, прижавшись лицом к стеклу, стояла Гита. Ее черные глаза беспокойно бегали по толпе: искали меня. Лицо было бледное, бледнее, чем обычно, и только губы алели, как маков цвет. И я подумал, что она, должно быть, очень устала от дальней дороги.
Я поднял над головой цветы, и она увидела меня. Я прыгнул на подножку и стал продираться в вагон. Встречный поток пассажиров оттеснял, отталкивал в сторону, силился скинуть меня снова на перрон, но я безудержно рвался вперед, пока не достиг купе. Они обе, в светлых летних пальто, стояли у окна и ждали меня. Я протянул цветы, поцеловал руку матери и крепко обнял Гиту. Мать заплакала.
— Наконец ты приехала,— сказал охрипшим от волнения голосом.— Как я ждал!
— Раньше не могла,— прошептала Гита и посмотрела на мать.— Не плачь, мама. Все хорошо, не плачь...
Наступила неловкая пауза. Чтобы прервать ее, я сказал:
— Нам придется подождать немного, сейчас носильщик подойдет. Такси уже заказано.
Мы присели. Гита смотрела на меня и улыбалась.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Хорошо,— весело ответила она.
— А вы, госпожа Юдина?
— Не зовите меня госпожой,— утирая слезы, сказала она.— Ведь мы теперь с вами родня. Я буду звать вас просто по имени, а вы зовите меня мамой... Хоть в Париже хочется отдохнуть от церемоний.
— Я очень рад, зовите меня Анатолом, однако мне позвольте называть вас госпожой Юдиной,— настаивал я.
Она усмехнулась.
— Хорошо, Анатол. Если вам так удобней. Была бы я немного помоложе, вы могли бы звать меня просто Марой. Зго имя напоминает мне родину — Румынию. О, как много оно напоминает! Смолистые леса Трансильвании, трескучие костры, цыганский табор, песни...
Гита беспокойно глянула на мать. Мне показалось, ей не нравилось, что мать предалась воспоминаниям. Она коснулась колена матери своей прекрасной рукой и сказала:
— Мама, ведь мы в Париже. Забудь о прошлом, теперь время подумать о будущем, Анатол, что же ты не расскажешь, где мы будем жить?
— Секрет,— сказал я, желая внести хоть небольшую разрядку в эту принужденную беседу.— Я поселю тебя на Эйфелевой башне, что ты на это скажешь?
— У меня там голова закружится,— весе то ответила Гига.— Я могу упасть и разбиться, как фарфоровая ваза.— Потом она взяла меня за руку и серьезно сказала: — Да, милый, помнишь ту вазу, в которую ты поставил белую лилию? Она разбилась. Я часто брала ее, протирала, и однажды ночью она разбилась.
— Хорошая примета,— сказал я и погладил ее руку.— Это к счастью. А вот и наш носильщик подкатил, идемте.
— А где Борис? — спросила Гита.— У меня для него письмо от Сподры.
— Это потом,— сказал я, передавая носильщику чемоданы»— Сегодня он как будто уезжает. Если не увидимся, перешлем.
— Такси вас ждет,— сказал носильщик.— Идемте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153