— Видимо, придется перейти границу нелегально.
— А если поймают?
— Тогда тюрьма.
— Хорошо, что тебе не надо ехать в Испанию! — воскликнула Гита.— Тебя могли опять арестовать. Ты бы не выдержал.
— «Это совесть людская взывает к отважным: не стоять, как рабы, на коленях»,— повторил я строчки стихов Сподры.
— Идем-ка спать, мой непоседа,— сказала Гита. — Тебе надо отдохнуть перед дорогой.
— Гита, у нас осталось только две ночи, только две...
— Почему людям всегда не хватает времени для счастья? — шептала Гита.
— Наверное, потому что им приходится думать о счастье других...
Гита прижалась ко мне щекой. Щека была горячая и влажная.
— Ведь все хорошо. Чего же ты плачешь?
— Плачу от счастья и от горя. Ты не представляешь, какое счастье быть с тобой и как страшно потерять тебя! Но ведь ты никуда не денешься, правда? Ты будешь ждать меня, да?
— Я буду ждать тебя. Каждый день буду приходить на вокзал встречать твой поезд.
— Какой ты хороший, Анатол! Если бы ты был другим, все было бы гораздо проще. Почему ты такой хороший?
— Это тебе только кажется.
— Нет, ты самый хороший из всех, кого я встречала. И странно: чем больше я тебя знаю, тем больше поражаюсь тебе. Иногда мне кажется, что, находя тебя, я теряю себя. Ты словно дерево, а я листок на ветке. Если буря сломит тебя, то я погибну вместе с тобой. Правда, странно?
— Ты преувеличиваешь,— сказал я, лаская ее.— Даже если бы меня сломила буря, с тобой бы ничего не случилось. Ты сильная, смелая. Тебе не страшны никакие бури.
— Нет, милый, нет! Теперь я всего-навсего листок на ветке. Нас питают одни и те же корни. Неужели ты не чувствуешь, милый? Теперь я живу твоей жизнью и мыслю твоими мыслями. А раньше все было не так. Раньше у меня была своя собственная жизнь, свои мысли, свои интересы и цели. Я не узнаю себя. Я потеряла себя. Я нашла тебя и потеряла себя. Хорошо ли это, плохо ли, не знаю.
Гита говорила тихо-тихо, словно боялась, что кто-то услышит. Но кругом не было ни души — только мы, да ночная тишина, да речная прохлада, трепещущие занавески на окне...
— Видишь ли, дорогая, когда люди по-настоящему любят, они не могут жить разными жизнями и по-разному думать. У них одна жизнь, одни мысли. Если их соединяет только страсть, то это лишь иллюзия любви, непрочная, как мыльный пузырь на ветру,— сначала он кажется прекрасным, и вдруг — бах! — от него не осталось следа.
— Но почему же ты не подчинился мне — моей жизни, моим мыслям?..
— Потому, что жизнь диктовала нам свои условия.
Если бы меня не арестовали, все было бы иначе. А теперь мы просто два зернышка, попавшие в жернова. Если нам не удастся из них выбраться, нас перемелют в муку. И потому мы думаем одинаково, потому у нас единые цели. Если бы тебя постигло несчастье, я бы тоже был с тобой до конца. Тогда я бы жил твоей жизнью, мыслил твоими мыслями. Иначе и быть не может. Понимаешь, Гита?
— Понимаю, милый,— шептала Гита.— Не то чтобы я сожалела об этом... Но иногда мне кажется, что меня больше не существует...
— Когда я вспоминаю, каким был раньше, мне тоже кажется, что я больше не существую. Помнишь, какими мы были, когда познакомились?
Гита усмехнулась.
— Конечно, помню. Тогда мы гонялись за мыльным пузырем. Теперь мы уже не те. Имена остались прежними, а сами изменились.
— Кстати, узнай, какого мнения об этом маленький Анатол,— сказал я.
— Хорошо, что он не ведает всех наших горестей,— с грустью заметила Гита.— Ничего не слышит, не понимает... Но сегодня вечером он очень неспокоен. Я чувствую, как бьется его сердечко. Послушай, милый!
Гита скинула одеяло, взяла в руки мою голову и приложила к тому месту, где, как ей казалось, билось сердечко маленького Анатола. — Здесь, милый, здесь... Прислушайся!.. Слышишь?
Да, я отчетливо расслышал, как билось сердечко. Но в тот же момент я уловил и другой звук. Я вскочил с постели и замер, весь обратившись в слух.
— Что с тобой? — шепотом спросила Гита.
— Я слышу шаги. Кто-то отворил калитку.
— Не может быть,— сказала Гита.— Сюда ночью никто не заходит.
— Тесс!
Кто-то ходил за оградой. Незнакомец проверил, заперта ли калитка. Он не ожидал, что она заскрипит, и, видно, испугавшись, стал расхаживать по тротуару — туда и обратно, туда и обратно... Я сразу вспомнил эти шаги. Прошлой ночью под моим окном на бульваре они звучали точно так же — туда и обратно, туда и обратно...
«Проклятый шпик!» — выругался я про себя.
— Кто бы это мог быть? — забеспокоилась Гита.
— Какой-нибудь запоздалый гуляка бредет из ресторана. Давай спать, дорогая, пускай себе ходит.
— Мне страшно,— тихо сказала Гита,— закрой окно!
Я встал и осторожно прикрыл окно. Я пожалел, что окна спальни выходили не на улицу, а то бы мог как следует разглядеть этого субчика. Можно было, конечно, прокрасться на веранду или в другую комнату, но я боялся напугать Гиту. Потому снова лег и сказал:
— Он ушел. Положи свою голову мне на плечо и будем спать. Мы должны хорошо отдохнуть. Вот так... Мне очень удобно. У тебя такая горячая шея, а волосы прохладные, как вода в речном омуте.
— Куда ты дел мою водяную лилию? — спросила Гита.
— Поставил в вазу. В фарфоровую вазу.
— Это моя ваза,— сказала Гита.— Мне ее подарила мама. Эссенский фарфор.
— Да, я так и подумал, что это эссенский фарфор,— бормотал я, не имея ни малейшего представления об этом фарфоре. У меня была одна забота — успокоить Гиту, поскорей усыпить ее.— Это очень дорогая марка?
— Есть и более дорогие,— говорила Гита,— например, севрский фарфор, мейсенский, розенталь... У моей мамы много фарфора, она без ума от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153