Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик. Устроившись поудобнее на диванчике, Маратов тотчас же задремал под мерный стук мотора. Привычка использовать не занятое делом время для отдыха, уменье засыпать моментально в любых условиях выработались у него еще во время войны. Очнулся Маратов, когда катер подошел к борту «Державного» и кто-то из катерной команды, приоткрыв дверь, крикнул: «Товарищ офицер, вам выходить пора».
Настроение у Маратова было до того безмятежное, что лень было думать... Задание Меркулова— разобраться в Кипарисове — он считал поручением несложным. Явившись на корабль, поговорить начистоту с командиром (благо он давнишний приятель), потом с замполитом и кое с кем из коммунистов (но только с ними уже осторожно, исподволь, чтобы не вызвать нежелательных кривотолков и пересудов), — и делу конец.
Правда, хуже обстояло дело со статьей для флотской газеты, которую рекомендовал ему написать Меркулов. Задумавшись о ней, Маратов на несколько минут помрачнел. Тут могли возникнуть неприятности. А неприятностей и конфликтов Маратов не терпел пуще всего. Конечно, и ему приходилось спорить с людьми, критиковать их — он был вот уже третий год бессменным секретарем партбюро. Но и спорить он стремился всегда мягко и тактично, с той подкупающей улыбкой, с тем человеческим пониманием дурного и хорошего, что на него никто всерьез не обижался. Он считал, что, собственно, почти во всяком споре можно найти компромиссное решение, устраивающее обе стороны и в то же время не являющееся беспринципным. Прежде всего, статья должна быть правдива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174