«Серов знает, что я переводчица. Глупо и невежливо было бы ему отказать». Однако никакого объяснения не понадобилось. Меркулов приехал домой глубокой ночью, когда Елена Станиславовна уже легла спать.
Мария сидела одна. В комнате стало уже почти темно. Только на потолке дрожал отблеск уличного фонаря да у ее ног расплылось горячее красное пятно— отсвет раскаленных углей, тлевших в печке-голландке.
От печки шел жар, но спину холодило. Мария пробыла на работе две смены, и ее комната успела совсем остыть. Да и что ж удивительного? Деревянный дом, в котором она жила, был построен наспех, еще в те Дни, когда в Белые Скалы прибыли первые рабочие судоверфи, и теперь подлежал сносу. Он доживал свою последнюю зиму, старчески покряхтывая и поскрипывая под ударами ветра.
Мария могла бы давно переехать в одно из новых заводских каменных зданий, в квартиру с паровым отоплением, электрическими плитами, ванной, но все уступала свою очередь семейным людям, продолжавшим прибывать на верфь со всех концов страны.
Впрочем, ей было все равно, где жить. Одинокой она чувствовала себя здесь в крохотной темной комнате с облупившимися стенами и старыми стульями, одинокой будет и там, где огни сияющих плафонов отражаются на блестящей полировке новой мебели. Здесь даже лучше — привычней и уютней. Здесь, по крайней мере, можно часами смотреть в огонь, пылающий в печи, и думать, и мечтать...
Мария поднялась, ощупью нашла шерстяную шаль, накинула ее на плечи, включила приемник. Хотелось послушать тихую, грустную музыку. Однако донеслось лишь легкое шипение и свист, будто сквозь узкую щель в комнату ворвался метавшийся по городу злой ветер. «Наверное, перегорела какая-то лампа», — подумала Мария, выключила приемник и снова села у окна.
У нее было словно две разных жизни. Одна — на работе — трудная и кипучая. Там она участвовала в строительстве кораблей, учила людей, училась у них. Там с ней спорили, слушали ее, любили, выбирали в президиум. Там она привлекала к себе взгляды своей неяркой красотой и сердца добротой и искренностью. У нее были друзья, и она знала, что многие из них были бы счастливы назвать ее своей женой. И все это радовало ее, давало удовлетворение, делало ее существование осмысленным и значительным. Но стоило Марии остаться наедине с собой, забыть о делах, как сразу возникала пустота. И эту пустоту не мог заполнить никто из ее друзей. Не мог бы по одной причине — ни одного из них она не могла представить себе своим мужем, отцом своих детей. Ни один из них не вызывал
у нее и подобия того чувства, которое возникло у нее только раз в жизни, принесло короткое счастье и оставило незаживающую глубокую рану. Эта любовь и эта боль были частью ее самой, о них можно было забывать на время, но с ними нельзя было расстаться совсем. Даже рассказать о них можно было только близкому человеку. Родные... Отец Марии — партизан Отечественной войны — погиб в брянских лесах и был схоронен в одной из безымянных братских могил, а мать — Мария смутно ее помнила — умерла, когда она была совсем маленькой.
У Марии, как-то незаметно для себя самой, вошло в привычку по вечерам сидеть у огня и вспоминать, и передумывать в тысячный раз все, что было у нее с Кипарисовым. Она счастливо улыбалась, вызывая в памяти их первую ночь, осыпанную яблоневым цветом. У нее показывались слезы, когда перед глазами вновь возникали беспощадные строки письма, в котором он отказывался от нее. Она брала в руки фотографию их покойной дочери и рыдала громко... Она понимала, что терзает себя, по ничего не могла с собой поделать.
Потом она думала о их последнем разговоре в гостинице, когда он, подавленный, осужденный своими начальниками и товарищами, пришел к ней. Ждал сочувствия, а она отвергла его. После этого все их встречи были случайными, холодными и короткими. О них она не вспоминала. Была ли она вправе отвергнуть его тогда? — вновь и вновь на протяжении четырех долгих лет спрашивала себя Мария. И как ни хотелось ей ответить «нет», чтобы побежать к нему, она отвечала: «Да!». Да, он приходил к ней, чтобы она приняла его таким, каким он был, чтобы она любила его эгоизм и помогла ему любоваться собой, может быть, затем, чтобы потом он оставил ее опять. «Нет, это была бы только мука для меня».
Сознание своей правоты, однако, не давало Марии ни радости, ни спокойствия, наоборот, угнетало ее, тревожило постоянно, как неизлечимая бередящая боль, и чтобы избавиться от нее, она начинала мечтать... Вдруг... В мечтах всегда бывает это «вдруг». В ее комнату входит он, не холодно красивый, замкнутый, и не подавленный, как тогда в.гостинице, а такой, каким он был в яблоневом саду, — любящий, нежный, счастли-
вый. Ведь мог же он быть совсем простым, милым, хорошим... Он приходит и говорит: «Я виноват перед тобой, Мария. Я тебя люблю». Сколько раз она видела эту картину явственно. Сколько раз засыпала с этой мыслью. И сейчас она пришла снова...
Огонь в печи почти погас. Подрагивало на потолке световое пятно, сжатое кольцом темноты. Мария улыбнулась... Она была так погружена в свои мечты, так отдалась им, что реальная жизнь для нее перестала существовать, замолкли все звуки в доме: голоса соседей по квартире, хлопанье дверей, шаги, детский плач...
Вдруг, скрипнув, распахнулась дверь, и в комнату вошел Кипарисов. Он стоял в шинели, осыпанной снегом, держа фуражку в руке, вглядываясь в темноту, не видя Марии. Она же не верила своим глазам, сидела тихо, боясь шевельнуться.
Кипарисов, обернувшись, сказал кому-то в коридоре:
— Какая досада! Здесь никого нет.
— Странно. По-моему, она не выходила,—послышался голос соседки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174